В июле исполнится три года, с тех пор как медицинские учреждения начали получать деньги за услуги. Но всегда ли пациенты получают то, ради чего они обращаются к медицине, — адекватное лечение?
«Нужно сделать так, чтобы деньги, которые идут за пациентом, не шли к болванам», – говорит Александр Линчевский, один из тех, благодаря кому состоялась реформа системы здравоохранения. В 2016-2019 годах он был заместителем Ульяны Супрун, сейчас работает в клинике «Оберег» заместителем генерального директора, а также является депутатом Киевсовета от фракции “Голос”.
Линчевский – торакальный хирург, после работы в Минздраве подтвердил квалификацию и снова оперирует. И остается одним из тех, кто может наиболее интересно и страстно рассказывать о реформе и медицине в целом.
Когда реформа стартовала, я писала, что пациенты не просто полны надежд относительно реформы, они опасаются, что их надежды не оправдаются. “Пациенты полны животного ужаса и подозрений, что их опасения небезосновательны”, – шутит в ответ Линчевский.
В нашем разговоре все-таки есть некоторые вещи, вызывающие животный ужас. Но они, видимо, необходимы для того, чтобы темы медицинского образования и качества медицинской помощи не оставались вне общественной дискуссии. Полтора года Министерство здравоохранения этих тем не поддерживает. Тогда как весь бюджет медицинского образования составляет 2,3 млрд. грн., президент обещает потратить 7 млрд. на строительство “университета будущего”.
Итак, о том, как попасть к компетентному врачу, о том, какими мотивами руководствуются хорошие врачи, и как сделать, чтобы их становилось больше, – в нашем интервью с Александром Линчевским.
Разговоры о том, что необходимо реформировать систему здравоохранения, ведутся с начала 2000-х годов, тогда же были первые попытки разработать концепции и законопроекты. Как вы думаете, почему понадобилось столько времени для того, чтобы, в конце концов, перейти от слов к делу?
Потому что в течение последних 30 лет никто на самом деле реформу осуществлять не собирался.
Все те люди, на которых раньше возлагали обязанности определить потребности в реформе, проанализировать техническую составляющую и, в конце концов, реформировать, на самом деле не хотели это делать, им было хорошо и так. И в результате получалась стандартная тягомотина: давайте мы поговорим о реформах, осознаем необходимость и так далее. Богатырева не хотела делать реформу, она ей не была нужна.
После 2014-го года были попытки. Была стратегическая совещательная группа, они честно старались. Многие из этой группы потом оказались в нашей команде.
Но чтобы дело пошло дальше, требовалась Ульяна с ее бандеровской бескомпромиссностью. Это было очень важно для нас всех — знать, что есть одна вещь в МОЗ, которая не изменится, что Ульяна никогда не отступит, не сдаст позиций и не пойдет договариваться. Это была точка опоры, с которой можно было перевернуть мир.
У нас была пробивная сила Ульяны, блестящая аналитика Павла Ковтонюка, который сделал просто огромную работу, а я чувствовал контекст системы, которую мы собирались менять. Здравоохранение — это среда, которая описывается далеко не только деньгами.
Я должен был сделать так, чтобы те деньги, которые идут за пациентом, не шли к болванам. Потому что без того, чтобы в медицину приходили мотивированные и блестящие врачи, реформа обречена.
Мы вышли из Советского Союза, где существовала система здравоохранения Семашко. Эта система была построена богатым способом? Куча больниц, завались койко-мест, профилактории, санатории…
Она была построена по-дурацки. Все ведутся на этот крючок койко-мест, но на самом деле это не главное. Вред этой системы был в ложной мотивации.
Как-то я слышал, как Инна Совсун, экс-заместителя министра образования и науки, сейчас — народный депутат от «Голоса», разговаривала с учителями. Она им говорит: “Эй, учителя, что вам нужно, чтобы вы лучше учили?”. Они отвечают: “Высокая зарплата”. «Значит, если вам платить больше, вы будете лучше обучать?” “Ну, да”. «Сейчас вам платят мало, и вы сознательно учите хуже, чем можете? Серьезно?”. Это булшит. Они не могут учить лучше.
Конечно, среди тех, кто работает, есть очень много классных и способных. Так же и среди врачей. И если мы даем большую зарплату учителю и медику, то она позволит более способным остаться в профессии.
Медик — это человек, который обрекает себя на жизнь в чужой боли и в чужой смерти. Мы ежедневно видим чужие страдания.
Я надел белый халат в 14 лет, когда был на практике в первой больнице. Это была 9-этажная гостиница, переоборудованная под больницу, с узкими коридорами и маленькими лифтами. Грузовых лифтов не было, и когда кто-то умирал, его выносили в одеяле по лестнице. Выносили, конечно, студенты-практиканты.
И это не отражало желания оставаться в профессии?
Мотивация оставаться в медицине — это почти как мотивация быть космонавтом. Перебивала ”все тяготы и невзгоды».
Что вы тогда думали?
Я не думал, я хотел стать врачом. Так сильно, что ходил к двум репетиторам по физике, чтобы поступить в мединститут.
Высокая зарплата для врача — это скорее мотивация остаться в профессии. Когда у тебя нет нужды подойти к пациенту и взять у него деньги – это совсем другое качество жизни.
В государственной больнице, процитирую Александра Ябчанко, врач или нищий, или рэкетир.
Представьте только, врач идет на работу и думает: «Я должен взять у этой семьи деньги, я должен это сделать. От того, сколько денег я смогу в них взять, зависит то, сколько я дам медсестре, ассистенту, анестезиологу. От того зависит, сколько я оставлю себе». И это ужасное ощущение, катастрофическое ежедневное ощущение.
Ты живешь среди человеческой боли, ты видишь страдания и смерть, но твое личное благосостояние и твоя жизнь, так или иначе, зависит от денег пациентов. Даже если врачи к такому привыкают, внутренний дискомфорт остается всегда.
Сейчас мне без этого живется гораздо легче. И это такое спокойствие, которое многого стоит.
Когда вы заимели этот покой?
С 2014-го. Мы еще очень далеки от цивилизованных расчетов за медицинские услуги. Но тогда я лично поверил, что все будет иначе, поверил в то, что мы поменяемся.
Какая может быть ложная мотивация стать врачом?
Во-первых, большинство подростков в 16 лет не способны на основании своего жизненного опыта сориентироваться с выбором профессии, и в этом вопросе большое влияние на них оказывают родители. Это неправильно, и это первый пример ложной мотивации.
В Европе-Америке ты попадаешь в медицинскую школу после бакалавриата. Значит, ты 4 года учился где-то, и только потом принимаешь решение быть врачом. Ты имеешь бакалавра, например, по биологии, и потом уже дальше в medical school. Это хорошо еще и потому, что первые четыре года врач учится вместе с пациентом, а не воспитывается в отдельном медицинском гетто, которое формирует определенный стереотип поведения и отношения к людям.
Второй пример ложной мотивации — я иду учиться на врача, потому что у меня папа — гинеколог, заведующий отделением в районной больнице, и я тоже буду гинекологом. Нельзя становиться гинекологом лишь потому, что папа — гинеколог. И стоматологом нельзя быть из-за того, что мама — стоматолог. Ты можешь быть бездарным, у тебя руки из жопы, но папа пропихнет тебя на это место и передаст тебе в наследство свое отделение и свой кабинет. Это неправильно.
Еще один пример ложной мотивации — идти в медицинское или в педагогическое училище из-за того, что оно расположено рядом. Или даже в медицинский университет. Вот живешь ты в Черновцах и выбираешь медицинский университет потому, что он там есть.
И, наконец, еще одна ложная мотивация — денежная. Почему-то у нас очень много говорят о том, что врачи очень бедны, а ведь мы знаем, что это неправда.
Официальная зарплата врача, медсестры — унизительная и комичная. Но средний врач в целом не беднее среднего пациента. Врач приезжает на более дешевой машине туда, куда пациент приходит пешком. И в Украине есть не один десяток медицинских семей мультимиллионеров.
Людей с ложной мотивацией не спасет ни одна система финансирования здравоохранения. Если они пришли в ортопедию или в урологию “зашибать бабло”, они будут его зашибать, будут делать ненужные операции и назначать препараты за откат из аптеки. И такой врач будет вредить.
Можно ли сказать, что ложная мотивация стала системой?
Можно говорить о ложной институциональной мотивации. Семашко говорил: “В селе должна быть поликлиника”. Нет, в деревне должна быть дорога! Какая будет практика у врача в деревне? Что с ним будет через 10 лет? Он не будет видеть тяжелых больных, он не будет ездить на учебу, он не будет работать по специальности. Он деградирует.
С советских времен мало что изменилось. Вот, например, идея внести в стратегию развития города построение больницы на Троещине. Потому что троещинцам далеко ехать и им, как считают депутаты, нужна больница рядом. Нет! Троещинцам трудно добираться в больницу из-за вашего транспортного коллапса.
Троещинцам нужен семейный врач прямо здесь, в подъезде или в соседнем доме. Но, например, рак надо лечить там, где этот рак умеют хорошо лечить, а не возле дома.
Реальные потребности троещинцев — две-три подстанции скорой и достаточное количество машин и бригад. Обследования, лаборатории, МРТ, КТ должны быть доступными. Но точно не нужно палить миллиарды в кирпич, асфальт, бетон и строить больницу. Нет, я даже не против постройки большой красивой новой больницы. Но тогда надо старые снести. Вот если мы вместо БСП (БСП, больницы скорой помощи) 1980-х годов построим БСП 2022 года — вопросов нет.
Когда-то очень давно мы с братом были в походе в горах, и он повредил себе глаз веткой. Я уже тогда был студентом-хирургом. Брат держится за глаз, говорит, не может его открыть. Мы спустились в Межигорье Воловецкого района. Там была медсестра — я ее очень прошу помочь. Говорю, что нужен офтальмолог. Послали машину, она приезжает без него. «А где офтальмолог?»- спрашиваю. ”На полонине косит». «А когда будет?”. “Через три дня”.
Поехали искать врача в Воловец?
Нет, я засучил рукава и спросил: “Где тут у вас что? Показывайте”. И медсестра-умница показала, где у них оборудование.
Вот представьте себе, что это за врач, который может три дня косить? Так же врачи скорой медицинской помощи, которых мы учим 6 лет, потом еще интернатура, а потом сажаем его на колеса. Он не на приеме, не в библиотеке, не в интернете, он весь день на колесах – у него 10, а то и 20 вызовов в день, фантастическое нагрузки. Целый день он едет от алкоголика к бабушке с давлением, от бабушки с давлением до бомжа на вокзале и так далее. На скорой помощи поставлена задача — ухватить пациента и довезти его до больницы, ухватить и довезти.
И в этом весь Семашко: а давайте мы создадим норму, чтобы на столько-то людей был фельдшер, чтобы фельдшер был на каждой улице! А в каждом микрорайоне пусть будет по врачу! Возникает вопрос, а зачем это нужно, чтобы что? Целью системы Семашко было улучшить доступность медицинской помощи. Так вот, у Семашко доступность была, а помощи не было. Конечным результатом было выполнение норматива вместо эффективности помощи.
Все же врачи лечили, и во многих случаях успешно, так что вряд ли можно говорить о полном отсутствии эффективности?
Потому что в неправильной системе была доля людей с правильной мотивацией. Было очень много умных врачей, которые старались, но работали в полностью помешанной системе.
Участковая врач в поликлинике из кожи лезла, потому что действительно была на своем месте и действительно любила пациентов. Только назначала она часто лечение с сомнительной эффективностью. Ибо за железным занавесом, в изоляции от остального медицинского мира ее учили не те и учили не тому.
Как найти хорошего врача? Врача надо спросить: ду ю спик инглиш? Среди неанглоязычных поиск современного специалиста / специалиста будет более сложным.
Сейчас мы всех обидим.
Сори, но оно так и есть.
Советские врачи, жившие в советской парадигме, были привязаны к персональному опыту своих учителей. Это в целом характерно для 19-20 века, когда медицина была eminence based, то есть если ты опытнее, то ты лучше. Отсюда культ профессоров и академиков. «Я много оперирую, многих лечу, у меня накапливается личный опыт, и я могу понять, как это лечить и лечить».
Когда появился интернет, врачи стали обмениваться между собой информацией и подходами с небывалой скоростью. И современная медицина уже evidence based. Решения по лечению, например, онкологического заболевания базируются на изучении историй болезни десятков тысяч больных. Никакой супер гениальный профессор за свою жизнь не пропускает сквозь себя такое количество больных.
Когда вы ищете врача, вы должны попасть к компетентному врачу и мотивированному. Два ключевых слова в теме здравоохранения – мотивация и компетентность. К тому, который умеет лечить и не смотрит на вас как на кошелек.
Правильная мотивация — это, например, эмпатия, сочувствие. “Блин, такая молодая и заболела, надо ей помочь”. Или спортивный интерес: «Вот ее осыпало, сейчас я ее, как вылечу, как вылечу, еще и на конференции дерматологов доложу!». У хирургов это: «Прооперирую и выпишу, будет жив. Да прооперирую, ха, будет на турнике подтягиваться!”.
Как можно сделать, чтобы таких врачей становилось больше?
Отбирать перспективных. Учить правильно. Содействовать продвижению лучших.
Это вопрос медицинского образования.
Все медицинское образование с 1990-х годов подчинено получению прибыли. О качестве образования вообще речь не шла, только об увеличении объемов государственного заказа. Вот сейчас госзаказ — 4000 студентов-медиков, а в целом выпускаем 8000 (50% — это контрактники).
Недоученные врачи могут очень и очень вредить. Мне оппоненты забрасывали: ай-яй-яй, вы сделали очень строгий экзамен, это же его никто не сдаст. И, слава Богу. Ребята, вы выпускаете из медицинских университетов ежегодно 8000 человек с лицензией на убийство. Вы идиоты, этого нельзя делать. Врач недоученный — это вред, а не помощь.
Мы вместе с Министерством образования и науки уменьшили госзаказ на две тысячи мест. Хотя и этого мало, надо было уменьшать еще.
Госзаказ — это как койко-места?
Чем меньше госзаказа — тем меньше университеты получают денег. Поэтому все годы университеты раздували штаты, набирали максимальное количество госзаказа, набирали контрактников, иностранцев. Все ради и государственного, и негосударственного финансирования.
А потом у них спрашиваешь: «А сколько аппендиктомий сделал студент за время учебы? А сколько интубаций трахеи? А сколько уколов в вену? А сколько пациентов они вообще видели?». А студенты пациентов вообще не видели, потому что физически столько пациентов нет. И мы имеем 8000 выпускников, которые учились ремеслу по книге, а живого пациента не видели. Анестезиолог, который окончил интернатуру, мог ни разу самостоятельно не проводить наркоз, только “держал полы халата” старшим товарищам.
Почему так происходит? Из-за ложной мотивации в образовании. Надо больше студентов, больше контрактников, больше иностранцев, всех их надо куда-то распихивать. Как итог вместо сотни замечательных врачей система получала 8000 плохих.
Нашей задачей было изменить этот подход. Единственный способ отобрать мотивированного студента — и это образовательная аксиома, которая не обсуждается — это ВНО. Весь мир сегодня отбирает абитуриентов-медиков, опираясь именно на оценки, а не на особый вступительный экзамен или высокомерное тестирование профессиональной пригодности.
Да, есть очень много нюансов, мол, не всегда успешный студент становится хорошим врачом. Это из серии «может, отличник крови боится». Нет. Главное качество врача — не то, что он крови не боится, а способность учиться. И на медицинские специальности надо отбирать тех, кто готов учиться всю жизнь.
Поэтому было принято решение повышать проходной балл по ВНО. Но когда мы установили этот проходной порог — 150, то выяснилось, что так мы срезали 70% контрактников.
Что вообще не утешило медицинские университеты.
Вообще. Ректоры потеряли 70% контрактников и оказались в новой реальности, когда им надо было поумерить свои аппетиты. Наконец-то что-то поменялось для этих феодалов, которые всю жизнь имели значительные, но сомнительные прибыли и власть.
Вы не представляете, насколько они мощные на самом деле, как много они решают, какие они непотопляемые. Со всеми их уголовными делами, с покупкой дипломов, этими шагами поддельными. Ректор медицинского университета в своем городе — это уровень кардинала Ришелье по силе воздействия. Вся медицина идет через него. Но мы отстояли этот проходной балл.
Вы знаете, чем закончилась история с Одесским медицинским университетом — коллектив снова избрал Запорожана своим ректором. И это классическая ситуация для украинских вузов, что руководство годами выхолащивает среду, оставляя лишь тех, кто к ней лоялен. Что с этим вообще можно сделать?
Да, в Одессе четкая финансовая пирамидка. Коллектив на Запорожана молится, потому что при нем все знают, у кого брать и кому нести. Для нас в МОЗ Запорожан был серьезным соперником. Много усилий и времени отнимала борьба за Национальный медицинский университет. Хотя проблемы были во всех университетах.
Например, Луганский медицинский принимал контрактников с баллом 100, это вообще минимальный балл ВНО, который можно получить. Смех вспоминать, ректор Луганского мне когда-то привез открытку из тех, которые ОРДЛО забрасывает на нашу сторону: «Поступайте в Луганский медицинский без ВНО 150 баллов!». Так, нашими 150 баллами школьников пугали. Не дотягиваете 150 баллов ВНО — идите в ленееровский медицинский университет. Это же прекрасно!
И все же что можно сделать, чтобы такие ректоры остались в прошлом?
Я считаю, что правильно не бороться с плохими, а создавать условия для умных. Пусть мы не освободим сразу всех плохих ректоров, но мы создали такие условия, такие правила, что они не смогут взять контрактников с баллом ВНО ниже 150. А умные дети с высоким баллом ВНО поступают, и мы с ними сварим кашу, пусть даже через 6 лет, когда они закончат обучение. Но важно, чтобы эти умные дети, которые годами добросовестно учатся, стали тем, кем они хотят.
И для того же нужны серьезные экзамены — тот самый IFOM, тот самый «КРОК». Не могу передать, насколько трудно было за бюджетный счет купить у американской компании тест на знание медицины. (Речь идет о IFOM).
Повышение проходного балла ВНО до 150, IFOM, КРОК — это то, что вы успели сделать. А чего не успели?
Не успели изменить модель прохождения интернатуры, а это очень важно.
Раньше было так, что бюджетник понимал, что максимум, который ему светит — это скорая помощь. Он не получит нормального места работы. Потому что нормальные места себе купят контрактники, у которых отец — врач, депутат или директор кирпичного завода.
В итоге контрактник не учится, потому что за него уже все решено, и бюджетник не учится, потому что какой смысл учиться, если желаемую специальность он все равно не получит? Он может мечтать об офтальмологии, только никогда в жизни не станет офтальмологом. Представьте себе просто, какой это ужас, когда ты хочешь быть офтальмологом, а тебе говорят: “Врач скорой помощи”.
Это очень упрощенно, но это та модель, которую надо поменять. Пишется положение об интернатуре таким образом, что после того, как ты сдаешь экзамены, ты получаешь специальность в зависимости от твоих баллов и компетенций. Ты должен быть супер успешным все 6 лет обучения, потому что учитываются все твои оценки за все годы.
И если ты будешь супер успешным по всем предметам, тогда ты будешь первым из студентов выбирать специальность и место прохождения интернатуры. Причем мы хотели, и сделали общенациональный рейтинг, чтобы студент мог выбирать базу для интернатуры где угодно в стране. Мы имели утвержденную стратегию развития медицинского образования и готовое положение об интернатуре, но собственно приказы и постановления по интернатуре провести не успели.
Почему не успели?
У нас тогда были горячие дискуссии по этому вопросу. Были споры из-за того, например, какую интернатуру должен проходить патологоанатом или тот же офтальмолог, спорили относительно содержательного наполнения интернатуры, требований к базам прохождения, изменений в финансирование больниц, которые учат интернов. Сейчас это смешно и приятно вспоминать. Ульяна — абсолютный перфекционист, и тогда она сказала, что я этого не подпишу, работайте дальше. Мы встречаемся, и я ей говорю: «Ульяна, я хочу с вами каждый день ссориться так, как мы ссорились тогда».
Внедрение новой модели интернатуры — это очень важно для мотивации.
И вот этот умный и мотивированный сдает все экзамены, проходит в больницу, а потом сталкивается с тем, что на работу берут только тех, кто заплатит большую взятку главному врачу. Что с этим делать?
Если бы интернатура в таком виде, как я рассказываю, была внедрена, мы с этим феодализмом поборолись бы. Но сейчас “Голос” будет пытаться наше положение об интернатуре проводить через закон и Верховную раду.
Мы хотим переместить интернатуру из аудитории в больницу. Мы говорим, что подготовка интерна — это работа. Лучший учитель — это ответственность. Интерн не сидит в учебной комнате, а работает как врач под наблюдением и не платит за обучение, а получает зарплату. И больница, и врач ответственны за интернов, они получают за это деньги и конкурируют между собой, чтобы быть желанными базами подготовки врачей.
Здесь реформа системы финансирования должна была бы срабатывать.
Да, потому что новые врачи на самом деле нужны. Даже мы, частники, проводим собеседования со студентами, чтобы отобрать себе нормальных врачей на будущее. Заключаем с ними соглашение, берем их на работу, платим за их интернатуру, чтобы они у нас и дальше работали.
Ну и, конечно, нужно непрерывное профессиональное развитие, которое мы ввели в 2018 году. Вместо советского, абсолютно формального обучения раз в 5 лет врач обязуется набирать 50 баллов непрерывного профессионального развития в каждом году.
Думаете, раньше хирург ездил учиться на кафедру в Институт последипломного образования? Ага, щас!
Наша задача — дать возможность разумным врачам. Наша таблица БПР — это положительная дискриминация. Тот, кто ездит за границу, получает 50 баллов БПР очень легко. Тот, кто посещает курсы с международным участием, тоже получает 50 баллов очень легко.
С одной стороны, мы стали требовать ежегодного повышения квалификации. С другой – дали возможность выбирать, что учить, где учить и когда учить.
Вместо советского планового обучения раз в 5 лет мы дали врачу свободу выбора, право выбрать то обучение, которое нужно врачу, а не то, где нужен план выполнения часов и какой-то там педагогической нагрузки.
Врачи теперь думают о том, куда можно поехать, где какое обучение проводится, где интересно и полезно, а где — не очень. Они начали говорить в ординаторских о медицине! И сейчас есть небывалый всплеск медицинской образовательной активности.
И тоже хотели же откатить БПР в конце прошлого года.
Да, но у украинцев есть такая особенность: мы плохо отдаем то, что уже получили. Надеюсь, удержим.
Отбирайте нормальных врачей, и они сами будут хотеть делать как можно лучше, потому что у них будет правильная мотивация. А не будут хотеть, во что бы то ни стало сделать операцию. Ко мне как-то попала пациентка, прооперированная перед тем в государственной больнице, хотя человека с таким диагнозом оперировать было нельзя. Без операции она жила бы дольше. И это все знают, это написано во всех европейских и американских онкологических протоколах. Но взамен ее сделали калекой, удалив легкое. С единственной целью — получить 1000 долларов за операцию.
Такие истории можно как-то проконтролировать?
Каким контролем вы это сделаете? За 1000 баксов мудак напишет такую историю болезни, что вы не докопаетесь. И это происходит сейчас, происходит ежедневно, потому что в системе работают люди с ложной мотивацией.
Я видел, как на якобы обычном листе бумаги, на котором врач пишет список препаратов, сбоку на торце нанесен штрих-код. И аптека его считывает и отдает врачу 15%.
Я спрашивал у врачей, сколько вы должны зарабатывать, чтобы не брать с пациентов?
Замечательный вопрос, и что вам сказали коллеги?
Назвали приемлемые цифры абсолютно. Старт — тысяча долларов. Ну, две-три тысячи — те, кто старше и у кого более ответственная работа. 3-4 тысячи, если это заведующий, десижнмейкер. Они говорили, что это сумма, которой им будет достаточно, чтобы содержать семью.
Они гипотетически согласны зарабатывать меньше, чем сейчас, но спать спокойно. Возможно, я просто наткнулся на таких людей. Но на самом деле очень много врачей хочет выйти из этого проклятия вымогательства денег у людей. Это очень неприятно. И внутри каждый врач испытывает от этого дискомфорт.
Вы пришли бы снова работать в Минздрав?
Возможно, но при определенных условиях. Во-первых, при условии возвращения той модели государственной службы, которую мы внедряли, потому что она была правильной и эффективной. И при возвращении тех сотрудников, той команды, которых в течение последних полутора лет выжали из Минздрава — госсекретаря, которого уволили в декрете, и так далее.
А второе очень важное условие — никакого сотрудничества со стороны власти. Потому что Минздрав — это часть правительства и, соответственно, разделяет политическую ответственность власти.
Напоследок еще хочу расспросить о вашей работе в “Обереге”. Вы сейчас в «Обереге» имеете хирургическую практику?
Да, я сейчас снова начал оперировать. «Оберег» открыл амбициозное онкологическое направление, пациенты звонят в клинику и ищут торакального хирурга. Так что теперь я снова оперирую.
Как вам сейчас возвращаться к этому?
Нормально. Подтвердил квалификацию, прошел обучение. Я в этом 20 лет прожил. Это для меня зона комфорта. Может, даже как побег, ”чик-чирик, и я в доме», то есть в операционной, три часа меня не трогайте. И все, нет ничего: ни политики, ни журналистов…
Ох, уж эти журналисты.
Нет, вы нормальные. Телевизионщиков нет. Нет никакой административной работы. Есть только легкие и кровь. Легкие дышат, сердце бьется. Вот, это – мое.
Автор: Виктория Гуерра
Источник: LB.ua
Перевод: BusinessForecast.by
При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.