Отток мозгов – так называют явление, когда ученые выезжают из страны и продолжают научную работу где-то в лучших условиях. Точно неизвестно, сколько ученых выехало из Украины за годы независимости. Официально больше всего ученых уехало в 1996 году – их было 267.
Спад эмиграции начался лишь после 2004, однако не прекратился, с 1991 по 2014 год выехали свыше 1600 ученых. Больше всего — в США. С 2015 года считать прекратили.
Однако более поздние опросы показывают, что настроения среди молодых ученых не слишком изменились – в 2016 году около 20% ученых намеревались уехать за границу. Едут или стремятся к этому из-за низкой зарплаты, чрезмерной бюрократии, низкого престижа науки, нехватки финансирования для исследований, политической нестабильности.
И для этого есть вполне реальные причины – исследование 2017 года среди ученых НАНУ показывает, что из них более 52% являются малообеспеченными, а в другом исследовании пришли к выводу, что ситуация ухудшается. Более 55% ученых не имеют необходимого оборудования, а 34% – даже компьютера на рабочем месте.
Однако проблема не в том, что ученые выезжают. Проблема в том, что они не возвращаются. Об этом говорят исследования академической миграции, где выезд с последующим возвращением рассматривают как положительное явление, а длительную эмиграцию связывают с замедлением экономического роста.
LB.ua рассказывает истории трех ученых, которые выехали из Украины в разные годы.
Антитела в кармане
Илья Кругликов уехал из Украины в США в 2004 году. Когда общие настроения были на подъеме, в науке чувствовался спад траектории. Сейчас он является Research Assistant Professor в Нью-йоркском университете, а в The New York Stem Cell Foundation исследует нейродегенеративные заболевания благодаря стволовым клеткам.
– Наше последнее исследование связано с астроцитами, поддерживающими клетками нервной ткани, – рассказывает Илья. – Есть теория, что их активация из нормального в реактивное состояние приводит к гибели нейронов, что наблюдают во время стресса или болезни Альцгеймера. Из тканей человека мы образовывали стволовые клетки, которые превращали в астроциты и нейроны. Теория подтвердилась.
В 1990-е и нулевые Илье не пришлось переживать из-за безденежья или же искать подработку — финансово помогали родители. Поэтому на решение поехать повлияла только возможность делать что-то новое и интересное, а не повторять за иностранными коллегами.
Илья учился в Москве – в 1992 году в Украине вступили в специальную «киевскую группу» студенты и студентки, что должны были бы по завершении обучения вернуться в Украину. Поэтому в 1996, именно тогда, когда из Украины уехало больше всего ученых за годы независимости, Илья вернулся в киевский Институт физиологии имени А. Богомольца. Сначала был инженером, делал дипломную работу, а как получил документ о высшем образовании, просто сменил официально позицию и остался работать.
– Я попал в лабораторию Платона Костюка, в советское время он был звездой мирового уровня, – вспоминает Илья. — У нас был хороший коллектив, но потом все разъехались. Когда я пришел, все уже шло на убыль.
Денег не было. Установки, которые можно было бы купить, собирали самостоятельно. Реактивов тоже не хватало, и когда в 1990-ых ученые начали ездить в зарубежные лаборатории, домой в карманах привозили колбочки и банки с реактивами. Привозили стеклянные капилляры и соли, на которые зарубежные коллеги не обращали внимания и исчезновения которых либо не замечали, либо не придавали ему значения.
Потом начали давать гранты, но купить что-то на эти средства все равно было сложно – наблюдались проблемы с растаможкой. Поэтому и на легальные средства реагенты перевозили нелегально. Иногда зарубежные лаборатории «жертвовали» свое старое оборудование, которое в украинском институте радушно принимали. Официального заказа можно было ждать месяцами, или и вовсе не дождаться.
Интернет был медленным – статью в институте загружали минут двадцать. Однако и скачать можно было не все — денег на платный доступ к некоторым журналам не было, поэтому просили коллег из зарубежных лабораторий просто прислать файл на почту.
Пока Илья был в магистратуре, его стипендия не превышала $5. Когда стал аспирантом, получал больше, и все же сумма не превышала $100. И только когда лаборатория получала гранты, зарплата выросла кое-где до $200-300, чем Илья гордился.
Когда удалось опубликовать несколько статей в международных журналах, Илья начал искать зарубежную лабораторию для получения постдока. Ответили из Нью-Йорка. Он продал «Жигули», купил билет и поехал изучать, как работает сенсорная кора.
— До того я был на одной конференции в США и стажировался в Ливерпуле, – рассказывает Илья. – Я знал, что главное – траектория развития лаборатории. Мы двигались вниз, и этот разрыв становился все больше. Мы видели, что новые методы, подходы изобретают не у нас, а за рубежом. Когда я только пришел в 1996, у нас это еще было. Потом же мы могли только повторить уже сделанное, изменить какие-то условия эксперимента. Это нормально, но это вторично. И никто из моих сотрудников не скрывал, что хочет уехать.
А разница действительно была. Микроскоп, с которым Илья начал работать в Нью-Йорке, стоил 550 тысяч долларов – они с боссом просто решили, что он нужен для исследований, и купили. А когда Илья раз в год летал в Киев, возил в карманах реагенты и дешевые стеклянные капилляры.
– Это кража, если прямо говорить. Но мы помогали науке, поэтому никто не обращал внимания на то, что я беру, а я не говорил об этом. Я и в этом году еще привез в кармане антитела. Не знаю, как можно работать над белком, не имея к нему антител, но так есть.
Илья говорит, что на уровень своих украинских коллег не сетует – только на уровень финансирования. Средств на, например, дифференциацию стволовых клеток, просто нет.
– Если забыть о деньгах, то да, у нас изучают интересные вещи, – говорит Илья. — Но я не понимаю, как здесь жить на эту зарплату. Наверное, как-то удается, но я не знаю, как. Может, я и мог бы так, но когда привыкаешь к определенному уровню жизни, перейти на кардинально другой уже невозможно.
Лабораторные конфеты
— Я спрашивал, есть ли моя установка, но ее демонтировали. Она была уникальна, ее делали сами – это и дало славу этому институту, – рассказывает Александр, пока мы стоим перед Институтом физиологии. — Платон Костюк научился первым в мире делать диализ клеток – пластиковая пипетка будто присасывалась к оболочке клетки, потенциал мембраны менялся, и можно было изучать каналы.
Немцы Закман и Нейер приехали этому поучиться, а потом сменили пластиковую пипетку на более удачную стеклянную – и получили за это Нобелевскую премию. В 1970-е здесь была передовая наука, статьи публиковали в Nature – я не представляю, чтобы сейчас это сделал какой-то украинский институт. Мне кажется, в Украине упустили школу – традицию не создашь за год или два, но ее очень легко потерять.
Выйти из метро «Крещатик», пройти мимо розового Нацбанка и после возвращения на спокойную Шелковичную, открыть тяжелые металлически-стеклянные двери – он делал так тысячи раз.
В плохо освещенном холле над дверью мигают зеленые цифровые часы. Вахтер в синей клетчатой рубашке, расстегнутой так, что виден золотой крестик, записывает фамилию Александра Щегловитова в толстую тетрадь посещений. На его столе – старое радио, из которого играет шансон, проводной телефон и папка с какими-то бумагами.
На стене над мягким вогнутым креслом — выцветшие плакаты с лошадьми, а стеклянные двери шкафчика завешаны зелеными занавесками. Рядом — большая монстера. Наверное, ей столько же, как и Александру. Идем по коридору, и он улыбается:
— Ничего не изменилось. Только вот портрет Платона Георгиевича Костюка на стене прибавился.
Александр в последний раз как работник приходил в Институт физиологии имени Богомольца 14 лет назад – в 2007 он уехал в США.
— Я живу и работаю в департаменте нейробиологии в университете Юты, в городе Солт-Лейк-Сити. Мы изучаем свойства нейронов, которые получаем из стволовых клеток, созданных, например, из клеток кожи или крови. Мы делаем нейроны из клеток здоровых людей и из клеток пациентов, тестируем лекарственные средства, – так он рассказывает о своей работе теперь.
В Киеве Александр изучал прикладную физику в КПИ. На 4 курсе пошел на практику и написание дипломной в Институт металлофизики. Он видел, что там работают хорошие люди, которые готовы ему помочь, но рядом с ним сидел сотрудник института и целыми днями играл в пасьянс «Косынка». Александр не мог представить себя за тем же пасьянсом и не знал, как работать, когда люди рядом это делают. Поэтому решил перейти в Институт физиологии, куда пригласил брат его одногруппника.
Там все было иначе. Александр попал в отдел Костюка, в лабораторию Ярослава Шубы. Ему давали незначительные задания, но он чувствовал, что вокруг происходит наука. Труды по нейробиологии его захватили, и он решил изучать биофизику.
Это был конец 1990-х. Ярослав Шуба и другие ученые ездили за границу на несколько месяцев поработать в лабораториях, чтобы заработать денег. По ночам Александр как оператор базы данных заполнял таблицы по доставке продуктов, утром спал несколько часов, потом шел в институт, где ему не платили, на лекции в КПИ, а на выходных контролировал проведение социологических исследований. Его коллеги в институте иногда засыпали прямо в лаборатории после ночных смен.
В институте Александру всегда было иначе, чем за его стенами: несмотря на отсутствие финансирования, здесь думали не о том, как выжить, а об идеях и большой науке. А когда началась Оранжевая революция, вместе не могли усидеть за статьями и ходили на Майдан Независимости, чтобы узнать, что же происходит. Верили в лучшее, но знали, что на это надо не год и не два – настроения в отношении науки были не слишком оптимистичными.
После завершения магистратуры в КПИ Александр начал работать в Институте физиологии. Он стремился исследовать свойства кальциевых каналов, но в течение двух лет никак не удавалось их клонировать.
Эту технику не так давно изобрел Эдвард Перес-Рейес. Александр встретился с ним на конференции биофизического общества в США, куда попал благодаря тревел-гранту. Он был любознательным и коммуникабельным, поэтому рассказал о своих неудачах с клонированием – на что Перес-Рейес предложил приехать к нему в лабораторию и поучиться. Средства вновь дало биофизическое общество.
В США Александр чувствовал себя ребенком, у которого глаза разбегаются в отделе конфет. В лаборатории он работал в течение трех месяцев сразу над несколькими проектами, обменивался идеями с другими работниками и работницами, радовался новым доставленным утром реагентам, советовался с Пересом-Рейесом, которого называл «Эд», о том, как удачно клонировать каналы, получал зарплату.
Последнюю неделю жил в семье Эда – играл в футбол, ездил в лабораторию на его байке, готовил детям борщ и драники. Сразу по привычке старался быть во всем полезным, помогать с уборкой и приготовлением растворов, а потом понял, что от него ждут только собственно научного труда. Ему пришлось, чуть ли не с нуля учить молекулярную биологию, ибо оказалось, что в США предпочитают не изучение одного определенного метода, а комплексное понимание проблемы – надо знать чуточку всего.
— И эта поездка изменила все, — говорит Александр спустя 17 лет.
Вернувшись в Украину, он начал использовать советы Переса-Рейеса – и все удалось. После двух лет безуспешных попыток начались настоящие эксперименты. В США он увидел, как много может научиться, когда не зависит от ограниченного набора еще советских реактивов и самодельных установок. Поэтому через год он окончил аспирантуру и как научный сотрудник уехал в университет Виржинии.
Александру повезло, он не слишком хорошо знал английский, но любил слушать болтливого студента-коллегу, который постоянно объяснял, как устроена научная сфера в США и что нужно, чтобы получить собственную лабораторию. Так Александр понял, что надо перебраться в большой университет, поработать в большой лаборатории, напечататься в определенных журналах – и через два года уехал в Стэнфорд.
Шесть лет в Стэнфорде были совсем другими — большая интернациональная лаборатория, превращение стволовых клеток, которое только что изобрели, собственный проект о генетических причинах неисправности нейронов, статья в Nature. Но чтобы получить собственную лабораторию и самостоятельно задавать направление развития, надо было переехать в другой университет.
Так в 2014 Александр попал в университет Юты, где работает до сих пор – ему предложили хороший контракт, выдали полностью новую лабораторию и миллион долларов на науку. Вместе с большей ответственностью приходит и большая зарплата – если PhD получает около $25 тысяч в год, то руководитель лаборатории уже почти 100.
– В системе науки в Украине и США очень много различий, – объясняет он, когда идем корпусом инфиза. — Часто люди приезжают и не двигаются дальше, потому что просто не знают, как это устроено. В США ты имеешь четкий алгоритм, что делать для карьерного роста. Тебя будто тренируют на то, чтобы стать ученым, консультируют, дают советы, а не просто слушают в конце аспирантуры на защите.
Твоя лаборатория — будто маленький стартап. Когда руководишь лабораторией, экспериментов практически не делаешь – 60-70% времени ищешь гранты, поддерживаешь нетворкинг. Ты полностью независим, а не выпрашиваешь средства у главы института, который решает все.
В аудиториях инфиза Александр последний раз был два года назад – читал здесь лекцию, пытаясь вспомнить, как же на украинском языке будет тот или иной термин, или же перевести новейшие понятия на ходу. Читал ее в той самой аудитории, где когда-то каждую пятницу устраивал семинары Платон Костюк. Сейчас ее модернизируют — новая мебель, розетки, коммуникации. Деревянные панели из 1980-ых оставили для истории.
В соседней комнате Александр когда-то работал, а еще дальше по коридору был кабинет Платона Костюка — там до сих пор его фотографии с Нобелевскими лауреатами и полный шкаф статуэток котов.
— Тогда котов для экспериментов ловили прямо во дворах, и позже Платон Костюк писал, что это, благодаря чему он стал ученым, – объясняет Александр. – И все из поездок привозили ему статуэтки котов. До сих пор, когда где-то их вижу, хочу купить и привезти ему.
Вероятно, «ностальгия» – это главное слово Александра в этих посещениях инфиза. Ему показывают новые плакаты, а он видит там описание технологии, по которой он сам работал. Приводят в лабораторию с новейшей установкой, а он вспоминает, что именно за этим столом и с этим самодельным прибором, который стоил бы тысячи долларов, работал. У всех спрашивает об установке, за которой работал, имея надежду, что отдельные детали сохранились – и тогда становится похожим на взрослого, что побывал в кондитерской, где есть все, но хочет найти ту самую любимую детскую конфету. Пусть и не самую лучшую.
– Возможно, я хотел бы вернуться в Украину, но сейчас это уже сложно. Я вышел на определенный уровень, для этого и поехал учиться. И если бы мне в Украине сказали, что могут предложить то же, что в Юте, я бы об этом подумал.
Я мог бы вернуться частично: быть несколько недель в США, и несколько недель в Украине, чтобы заниматься административной работой и запускать здесь новую лабораторию не на базе государственной структуры, – говорит Александр. — Но куда возвращаться? В никуда и проситься на работу сотрудником какого-то отдела? Проблема же не в том, что ученые выезжают. Наука интернациональна, надо ехать за границу и учиться, заводить знакомства. Это нормально. Но не нормально то, что люди уезжают и не возвращаются, потому что не имеют здесь возможностей.
Наука без практики
Екатерина вернулась в Киев на три недели – в перерыв между проектами. Предыдущий раз, во Франции, уже закончился, а следующий, исландский, еще не стартовал. В Париже она получала PhD и изучала возможности репарации ДНК – работала в области биофизики.
Екатерина уехала из Украины в 2016 году. Два года училась и работала в институте Жака Моно, а затем – в лаборатории Высшей нормальной школы. В первом институте ее увлекала новая лаборатория, где стоило только что-то заказать, как на утро это было готово, а в школе, в старом историческом здании и полуподвальной лаборатории, были проблемы с электричеством и несвоевременными поставками реактивов – заказ надо было делать за две недели. Но все это и близко не приближалось к тому, что Екатерина видела в Украине.
Екатерина училась на физическом факультете КНУ им. Тараса Шевченко. Последний год магистратуры решила провести во Франции – не нравился Париж, но понравился научный проект.
— В Украине во время обучения мы были, как бы оторваны от практики, – говорит.
Екатерина училась на недавно созданной кафедре медицинской радиационной физики, поэтому, казалось, иногда и сами преподаватели и преподавательницы не знают, какие именно знания предоставлять.
Общая теоретическая база была сильной, в дальнейшем Екатерина во Франции изучала то же самое, что и несколькими годами ранее в Украине. Однако практическая часть осталась далеко позади и зависела от того, какое оборудование и реактивы достались в наследство от советского прошлого или же от того, на что хватило государственного или грантового финансирования. О том, чтобы заказать реактивы на утро и речи не было.
— Нас водили на экскурсию в институт Рака, чтобы показать гамма-нож. До того мы только по формулам могли объяснить, как он работает, – рассказывает Екатерина. Слово «экскурсия» контрастирует с «воркшопом» – практическими встречами, происходившими во Франции чуть ли не каждую неделю.
Последние практические занятия девушка имела на третьем курсе – следующие два года сидела только за анализом данных, хотя декан факультета то и дело обещал, что в магистратуре будет иначе и будет практическая биофизическая работа. Однако когда Екатерина все-таки пришла в магистратуру, ее ошеломили — кафедру без предупреждения превратили в кафедру физики функциональных материалов. Так продлился год, и, наконец, она уехала.
Во Франции все оказалось иначе. Учебный процесс не был оторванным от практической науки. За обедом различные лаборатории обсуждали свои исследования. Для работы с атомно-силовым микроскопом не надо было раньше времени записываться в очередь – в Украине их можно было пересчитать по пальцам одной руки, зато в парижской лаборатории Екатерина имела свой. Исследовать можно было хоть целыми днями.
– Так со многими вещами, которые используют в современной науке. В Украине их просто не хватает, есть несколько экземпляров, – объясняет она и добавляет: – Мой одногруппник из Украины, что тоже учился во Франции, был в шоке оттого, что реактивы просто привозили под заказ.
Мы в университете очищали еще советские реактивы, и в определенной степени это хорошо – нет чрезмерного использования, что вредит окружающей среде. Во Франции же мы их не экономили – раз помыли стеклышки этанолом и вылили его. Одноразовые носики для пипеток, которые в Украине часто автоклавируют и используют повторно, мы просто выбрасывали после использования – и даже когда просто коробка выпала из рук, выбрасывали, а то вдруг же испачкались. Меня это шокировало, задевало.
Технологию, с которой Екатерина работала во Франции, в конце 1990-ых запатентовал ее же руководитель. Для ее реализации надо было собирать или покупать «магнитную ловушку», а это хоть и не сложно, но дорого – даже для Франции. Когда оборудование ломалось, на ремонт отправляли в Германию на несколько недель. Поэтому в Украине эту технологию даже не внедряют – Екатерина не думает, что могла бы здесь работать.
– Может, я и вернулась бы в Украину на участие в работе медицинского или научного стартапа, но не в государственное научное учреждение, – говорит она. Так же, как другие собеседники, переживает, чтобы не звучало это свысока или не обидеть коллег, поэтому подробно объясняет: – мне болит за то, что украинская наука столько лет в стагнации. Ей нужны лидеры с видением, чтобы выбивать деньги, гранты.
В Европе профессора большую часть времени этим и занимаются, они профессионально к этому подходят. А у нас на кафедре большинство работников даже английский язык не знали – они привыкли к инертности.
Екатерина считает, что проблемой украинской науки вот уже столько лет является оторванность академического обучения от прикладной сферы – в противовес Европе или США, где их объединяют. Да и то, что есть, не побуждает к открытиям.
– Сам факультет подавлял, – вспоминает. — Мы сидели в куртках из-за холода, потому что университет экономил на коммунальных услугах. Как вообще можно фокусироваться на чем-то абстрактном и идейном в таких условиях? Эта атмосфера убивает мечту заниматься наукой. Наверное, то, что я, ее не потеряла, побудило искать место, где не придется выгрызать возможность работать над своей установкой.
Из группы Екатерины в украинскую аспирантуру пошли двое. И она не верит, что в ближайшее время ситуация изменится к лучшему – разве что в частных проектах. На государственное финансирование полагаться не считает уместным.
— Нехватка финансирования науки не эксклюзивно украинская проблема. В каждой стране ученые получают зарплату ниже, чем заслуживают. Даже во Франции финансирование молодых ученых низкое. Но в Украине оно просто смехотворное.
Автор: Оксана Расулова
Источник: LB.ua
Перевод: BusinessForecast.by
При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.