Директор Национального антарктического научного центра Евгений Дикий о том, зачем Украине ледокол

Поводом для нового разговора с директором Национального антарктического научного центра Евгением Диким стала информация о ледоколе. А именно то, что Кабинет Министров выделил 252 миллиона гривен на закупку научного океанского судна ледового класса.

Обсудить этот вопрос мы с Диким успели, а вот деньги на судно, как и остальные незащищенные статьи бюджета, попали под сокращение. В 2020 году ледокола не будет. Но Дикий от ледокола не отказывается. Он говорит так: «У нас есть еще год, чтобы эти деньги найти».

Дикий преподавал в Киево-Могилянской академии, до сих пор работал заместителем директора по науке Украинского научного центра экологии моря. Наш разговор вышел не столько о ледоколе, сколько о деньгах в науке, за какие средства наука существует и почему во времена войны стоит инвестировать не только в танки, но и в ледоколы.

– Евгений, вы в фокусе исследований на украинской арктической станции «Академик Вернадский»? 

– Станция – это, прежде всего, место для непрерывных наблюдений, которые должны повторяться по одним и тем же методикам из года в год.

Из наиболее ценного, что мы делаем, это, в частности, климатические наблюдения. Начиная с 1947 года, когда это еще была британская станция «Фарадей», и с 1996-го, когда это стала украинская станция «Академик Вернадский», мы продолжаем вести климатические ряды. Ни один не прерван.

Это очень ценно, потому что это длинные ряды по продолжительности наблюдений во всей Антарктике.

Также очень важны исследования магнитного поля. Вот возьмем школьную физику, вспомним. Земной шар – кругленький, а вот так над ним, как уши Чебурашки, отходят магнитные поля, которые сходятся у полюсов.

Одна из причин, почему вообще человечество начало развивать сеть полярных станций – это чтобы измерять магнитные поля. Это как пульс у человека – измерить пульс можно на шее, на запястье, но не на спине. Так же с магнитной сферой земли.

Магнитную сферу земли надо измерять и изучать именно у полюсов. В умеренных и низких широтах это не срабатывает.

У Украины одна из лучших в мире магнитометрическая обсерватория. Причем она оборудована преимущественно магнитометрами нашего производства — львовского завода «Леми». Это одни из лучших магнитометров в мире – их покупает даже NASA, а NASA выбор имеет.

Сейчас проводятся исследования ионосферы – это там, где наше магнитное поле сталкивается с солнечным ветром и где вследствие этого формируется так называемая космическая погода, или электромагнитная погода.

У нашего Радиоастрономического института НАНУ (Харьков) есть три антенные комплексы. Один установлен у нас на «Вернадском», второй — в Арктике (в Норвегии на Свальбарде, он же Шпицберген), а третий в селе Мартова под Харьковом.

Именно такое далекое разнесение антенн дает возможность изучать ионосферу Земли и то, как формируется «космическая погода».

А по ходу наши астрофизики сделали открытие относительно не космической, а земной погоды, точнее изменения климата. Они изобрели независимый от приземных наблюдений механизм проверки, действительно ли есть глобальное потепление.

— Значит, все дискуссии закончены, и оно есть?

– На самом деле для ученых уже лет 10 это не дискуссионный вопрос. Дискутируются конкретные модели, как именно оно происходит, с какой скоростью, как глобальное потепление отразится в каждом из регионов.

Но кроме ученых есть Трампы и Путины, которые «в упор» не признают проблему изменения климата. И таких «Трампов» в мире много, потому что нефтяная индустрия их кормит.

Один из аргументов, который они используют, это то, что вывод о глобальном потеплении базируется на наблюдениях метеостанций, которые традиционно расположены на суше.

А суша – это одна четверть площади планеты, остальные три четверти – океан. А может, там холодает в это время? Аргумент забавный, но он есть.

Так вот харьковчане с помощью своих трех антенных комплексов могут мерить грозовую активность в разных точках планеты. Грозовая активность – прямая производная от того, сколько воды испаряется с поверхности мирового океана.

Испарение же в свою очередь определяется температурой поверхности океана, поэтому они фактически получили независимый планетарный термометр по интенсивности гроз в верхних слоях атмосферы, и сравнили, увеличиваются ли грозы параллельно с тем, как растет приземная температура, причем растет не только на континентах. Оказалось, что да.

Наши ученые изобрели еще один способ, который совершенно независимо от метеостанций подтвердил глобальное потепление.

Озон. Знаете ли вы, что именно на «Фарадее» было открыто такое явление как озоновая дыра?

Мы фактически взяли у британцев эту вахту наблюдений. Мы теперь исследуем, как она меняется, срабатывают ли многомиллиардные вложения, которые пошли на то, чтобы запретить фреоны, заменить их другими веществами.

Предварительные данные такие, что очень медленно, но озоновый слой понемногу заживает.

А параллельно наши ученые приняли участие в еще одном открытии мирового уровня. В этом году было аномальное явление – потепление в высоких слоях стратосферы. Не в приземных слоях, а как раз на высоте 20-30 километров, поэтому, кстати, в этом году озоновой дыры в южном полушарии не будет вообще.

Но, к сожалению, другие негативные последствия этого явления компенсируют ситуацию с озоном. Потому что, в принципе, такое потепление ничего хорошего не несет, хотя и случается нечасто – раз в 10-20 лет.

Раньше оно считалось непредсказуемым. Но наши физики, Национальный университет Шевченко, группа профессора Милиневского, который, кстати, руководил когда-то первой украинской антарктической экспедицией и принимал у британцев «Фарадей», разработали модель, которая позволяет предсказывать, когда в следующий раз возникнет это явление.

Как раз именно сейчас, когда мы с вами разговариваем, метеорологи и озонометрист на Вернадском продолжают проверять, насколько эта модель является точной.

– А зачем «Академику Вернадскому» ледокол? По моему мнению, это реальная роскошь…

– Это не роскошь, это инвестиция. Так же как и наука вообще. Антарктида, космос, океан – это инвестиция в будущее. Притом эта инвестиция никогда и нигде не окупается день в день.

И даже не так окупается, как это себе представляет министр развития экономики Тимофей Милованов, который на День науки поделился идеей выплачивать ученым 10-20% от стоимости их идеи или изобретений.

Как оценить, например, 20% от теории Дарвина там ли 20% стоимости от теории гравитации?

Ладно, забудем о слове «идея», оставим «изобретение». Но ученые вообще не делают изобретений, и не должны!

Попробую объяснить путь от науки к деньгам. Вы же любите гаджеты? Все они работают на электромагнитных силах.

Помните из школьного курса такие фамилии как Фарадей, Максвелл? Это те, кто описали, как работают электромагнитные поля. Однако ни Максвелл, ни Фарадей не сделали, ни одного полезного изобретения. Они не этим занимались. Они изучали, как работают электромагнитные силы в природе. Им было просто интересно. Это называется фундаментальная наука.

В следующем поколении пришли Эдисон, Белл, Тесла и Маркони. И вот они уже нашли способ, как применить открытия Фарадея и Максвелла для пользы, или, как бы теперь сказали, гаджетов.

Ученый-исследователь и изобретатель – это крайне редко один и тот же человек. История знает исключения, но это именно яркие исключения, подтверждающие правила.

Обычно в науке одно поколение проводит фундаментальные исследования, и даже не в следующем, а через поколения приходят те, кто находит, как использовать результаты этих исследований.

И именно поэтому экономика тех стран, где позволяли Фарадею и Максвеллу просто удовлетворять свое любопытство, изучая, как же работают электромагнитные поля, ныне производит качественные гаджеты, которые продают нам.

А мы покупаем их за те деньги, что до сих пор получаем способом, что и наши очень древние предки-скифы.

– Что вы имеете в виду?

– Хлеб из причерноморских степей, который кораблями везут в Элладу, а оттуда привозят цветную керамику и другие технологические изделия того времени. Если подходить так, что наука должна окупаться день в день, то не будет ни науки, ни того, что будет окупаться.

Вот вам пара очень ярких примеров.

Я думаю, всем хотя бы раз приходилось делать ПЦР — анализы, в основе которых полимерная цепная реакция. Это многомиллиардный бизнес по всему миру, основанный на одном таком ферменте, на термостойкой полимеразе, который обнаружили, когда изучали бактерии, живущие в горячих гейзерах Йеллоустонского парка.

Представьте себе более оторванное от жизни исследование, чем изучение бактерий в гейзере! А на «выходе» – патент на полимеразу, проданный за $300 миллионов.

Именно так это на самом деле работает: сначала основательные и якобы оторванные от жизни исследования, а потом, через поколение, гаджеты.

– Но есть, же и другие примеры – о том, что люди исследовали что-то годами и это был путь в никуда…

– Конечно. Именно поэтому во всем цивилизованном мире есть четкое разделение, кто за что платит.

За фундаментальную науку солидарно платят налогоплательщики через государственные структуры. Потому что это сознательный риск: из миллиона потраченных долларов на фундаментальную науку, грубо говоря, где-то через поколение выстрелит один доллар, но он даст миллиарды прибыли.

Но поскольку это риск, его желательно минимизировать. Вот его распыляют на всех налогоплательщиков, с каждого персонально получается очень немного, и это называется государственное финансирование науки.

Фарадея и Максвелла должны содержать мы с вами, а вот в Беллов и Эдисонов уже должен вкладываться тот бизнес, который непосредственно дальше становится акционером и получает от их работы прямую прибыль.

Риски все равно есть и на этой стадии, но они уже на порядок меньше. Поскольку не каждый рискует вложиться в какое-то изобретение, то для этого работают хедж фонды (hedge fund).

Попробую объяснить графически. Смотрите, две оси. По горизонтали у нас новизна – насколько получаемое знание является принципиально новым для человечества. Ранжируем от нуля до 100. По вертикали – скорость практического применения. Тоже так же ранжируем от нуля до 100.

Делим поле на 4 квадрата, по линиям, которые отвечают 50 на каждой оси. Смотрите, есть самый вкусный квадрат 4 – там, где и высокая степень научной новизны и в то же время быстрое практическое использование.

Да, кое-что сюда попадает из исследований. Очень немногое, но, например, некоторые современные биотехнологии, как, то исследование CRISPR-системы – системы иммунитета у бактерий. От момента, как ее открыли в порядке чисто фундаментальных исследований, до момента, как на ее основе сделали уже коммерческие средства редактирования генома, то есть, прикладную технологию, прошло всего около 10 лет. Это супер быстро, это уникальный случай.

Этот квадрат (4) – это очень лакомый кусок, где и скорость практического использования, и новизна очень высокие. Но сюда мало что попадает. Здесь могут еще финансировать налогоплательщики, но уже можно подключать и хедж-фонды.

Обычный ход вещей в фундаментальной науке – квадрат 2 – степень новизны высокая, но до практической реализации еще далеко. И именно поэтому этот квадрат финансируют налогоплательщики.

Вот этот квадрат (3) – новизны содержит мало, но результат быстро может быть применен. За это платят чисто хедж-фонды и другие частные инвесторы.

Вот тут (квадрат 1) и малая новизна, и маловероятно, что будет быстро применено — за это не платит никто. На это не надо тратить денег вообще, но здесь сидит 90 – 95 % нынешней украинской науки.

– Особенно нашей гуманитарной науки…

– Здесь надо уточнить, что я говорил в принципе о естественных и технических науках. То, что в английском языке обозначается словом Science, а не Humanities. Humanities выносим за скобки. Это совершенно отдельная сфера, там другие критерии определения полезности.

Science вся является исключительно глобальной, международной, нет никакого смысла придумывать отдельную «украинскую генетику» или там «украинский магнетизм».

Тогда как у Humanities есть немало задач, которые не интересны для всего человечества, но важны для отдельного общества, государства или этноса.

Но даже в отношении Science эти квадраты лишь в теории выглядят так стройно, но на практике возникает множество вопросов.

Главное, что кто будет экспертами, которые четко будут определять, где какой квадрат. И здесь есть огромная проблема: на позициях, которые по логике должны занимать именно такие эксперты — ведущие специалисты в области науки, в реальности сидят преимущественно дедушки, которые что-то собой представляли в советской, закрытой «железным занавесом», науке 1980-х годов, и с тех пор безнадежно отстали от развития мировой науки.

Такие люди не могут оценивать ни степень научной новизны, ни перспективы практического внедрения. Они не то что не публикуют статей в мировых научных журналах, но даже эти журналы не читают!

А спросите у большинства нашего «академического бомонда», когда они последний раз читали статью в Science или Nature, и услышите, что они вообще на английском не читают.

– К тому же у нас нет хедж-фондов…

– Хедж-фонды существуют только в нормальной здоровой экономике. А когда у нас в принципе не защищены права инвестора, то это касается как инвестора-застройщика, так и хедж-фаундера.

Пока у нас нет должной правовой, в том числе судебной защиты инвестиций, с хедж-фондами у нас будут большие проблемы, несмотря на то, что у нас много таких разработок, которые могут выстрелить.

Поэтому, к сожалению, много кто с этими разработками просто убегает за границу и дальше там ищет хедж-фонды, которые эти разработки профинансируют.

В определенной степени это касается и науки, хоть несколько меньшей, чем направления инновационных технологий.

На одной из конференций Константин Северинов, очень известный биолог, теперь уже можно сказать окончательно американский, а на тот момент он еще был русско-американским, сравнил эффективность каждого вложенного доллара в двух лабораториях – в Штатах и в Сколково. Один и тот же руководитель, та же сфера исследований – и вот эффективность в Сколково оказалась в 6 раз ниже.

Итак, просто наличие нефтяных долларов не заменяет наличия сети, инфраструктуры и культуры общения в этой инфраструктуре. Ничто так не снижает эффективность исследований, как изоляция и «местечковость». И эта проблема у нас пока не менее острая, чем в России.

Тот же Северинов говорил, что возможность быстро пересылать образцы системой Fedex или DHL дала бы российской науке больше, чем весь проект «Сколково» с его нефтяными долларами.

Тот, кто хоть раз растамаживал научные грузы в Украине, обеими руками подпишется под этими словами.

– Евгений, а где на этой схеме корабль? В каком квадрате?

– Корабль здесь не в одной точке. Корабль – это инструмент для исследований, который можно использовать для различных проектов, в любом из этих трех квадратов.

Фундаментальным является – квадрат 2. Это, прежде всего исследования изменений климата.

Антарктика, где образуются холодные водные массы, которые по океанскому дну через всю Атлантику текут на Север, а навстречу им по поверхности стекают теплые тропические воды. Это большой климатический конвейер, который формирует климат в обоих полушариях по обе стороны Атлантики.

Ключевые точки наблюдений: одна в районе Ньюфаундленда, а другая – в море Ведделла. Это фактически как будто два зубчатых колеса, по которым крутится пас крупной климатической машины.

Нам есть, что тут сказать. У нас есть украинские инновационные работы в области математического моделирования климатических процессов. Будет корабль – сможем эти климатические модели проверить, подкрепить и модифицировать натурными исследованиями.

Теперь идем в квадрат 3. Здесь большие надежды на биотехнологии. В частности, биотехнологии морских организмов, в первую очередь экстримофильных полярных организмов. Скажу коротко, что предполагается изучать их приспособление к экстремальным условиям крайнего юга.

Яркий пример это та самая термоустойчивая полимераза, которую мы уже упоминали, которую нашли, изучая бактерии, жившие в гейзере Йеллоустонского парка. Вот собственно таких «потенциальных полимераз» к черту и немножко экстримофильных организмов, и мы сможем добраться до них, в частности к тем, что существуют в глубоководных районах.

И так мы плавно приблизились к квадрату 4, к немедленному использованию. А это морская биология и морская геология. В частности, именно ресурсы Мирового океана считаются наименее использованными на сегодняшний день ресурсами планеты.

Видите, мы живем в интересную эпоху – на континентах уже практически все, что можно, разведано, и все, что можно, эксплуатируется. Исключение как раз Антарктида, которая защищена договором до 2048 года, и космос.

До эксплуатации космических ресурсов, даже по очень оптимистичным оценкам Илона Маска, еще имеем где-то лет 100.

А что в промежутке?

А в промежутке Мировой океан, который считается основной ресурсной базой для ХХІ — ХХІІ веков. Речь идет не только о залежах нефти – эпоха углеводородов как раз близится к концу.

Но посмотрите на одну из самых последних японских разработок для добычи из глубоководных районов Мирового океана редкоземельных металлов. Они собираются уже в ближайшие годы начать добывать иттрий, скандий и другие редкоземельные элементы из донных осадков Тихого океана.

Учтем, что наземные источники редкоземов крайне ограничены, они контролируются буквально несколькими государствами, в частности на 80% таким специфическим государством как Китай.

А электроника без редкоземов не живет. Все эти смартфоны, в которых будто скоро должно быть наше государство, требуют этих металлов, названия которых мало кто навскидку вспомнит, и добыча этих металлов из океана будет означать перестройку мировой экономики.

Выход в Мировой океан за этим ресурсом и не только этим – это вопрос морской геологии ближайшего десятилетия.

А если вернуться к совсем приземленным материям, то в океане есть еще и биологический ресурс. В частности, в Южном океане в Антарктике Украина уже сегодня ловит криль и иклача.

К промыслу иклача есть много экологических вопросов, а вот антарктический криль считается наиболее недовыловленным живым морским ресурсом в мире. И предполагается значительное увеличение объемов его добычи в ближайшие десятилетия, прежде всего, имеется огромный спрос на крилевое масло, которое содержит много омега-3-жирных кислот. Крилевое масло – это сейчас очень мощный бизнес, часть индустрии «здорового питания».

Организации системы договора об Антарктике, в частности комиссия по морским живым ресурсам Антарктики, выдвигают все более жесткие требования к отлову: хочешь ловить внеси вклад в исследование экосистемы для того, чтобы она оставалась стабильной, и не было сверх вылова. Мы длительное время таких исследований не делали вовсе.

В прошлом году мы, наконец-то, включились в эти исследования, что очень помогло Украине отстаивать свою позицию в международных организациях договора об Антарктике.

Но мы использовали вместо исследовательского корабля рыболовный. Крилевый траулер – это плавфабрика, и вот мы этот плавзавод гоняли в режиме океанографического судна. Это и неудобно, и дорого, но это все равно на порядок лучше, чем было тогда, когда не было ничего.

Если у нас появляется научное судно, то открываются принципиально иные возможности. Вот тогда уже промысел – отдельно, а наука – отдельно. И только в таком случае наши данные будут однозначно восприниматься как объективные. Потому что сейчас, когда ты обосновываешь, например, что ловить можно, а притом ты для своих исследований зависишь от того, кто ловит, это вполне логично ставит под сомнение твои выводы.

Скажу жестче, что это в целом неприемлемая на длительное время ситуация, ее можно терпеть лишь как исключение на пару лет.

— Возвращаясь к нашим квадратам: сейчас мы говорим о фундаментальной науке? 

Или спрошу так: возможно ли профессору Милиневскому, который сейчас с группой на «Вернадском» продолжает работу, отчислить 20% с его открытия? 

– Да, это фундаментальная наука и вычесть из нее 20% невозможно. Но она позволит сэкономить миллиарды австралийцам, хотя бы за полгода они смогут спрогнозировать, будет ли такое потепление.

С самим явлением ничего не сделаешь, но они, по крайней мере, будут знать, что дальше у них будет вызвана этим засуха и сумеют подготовиться и минимизировать убытки.

Абсолютно такое же явление – потепление в высоких слоях стратосферы – время от времени возникает над северной полярной пулей. И тогда это уже и нас касается напрямую.

Модель одинаково работает для обоих полушарий, но в нашем полушарии это явление происходит чаще, зато на счастье проявляется слабее.

В этой истории важно то, что наши ученые работают на мировом уровне, когда имеют хотя бы минимальную возможность. И исследуют процессы, которые касаются всей планеты в целом.

– Мы говорим об украинских физиках?

– Не только!

Давайте от физики перейдем к биологии. Мы на станции в первую очередь осуществляем мониторинговые наблюдения – реакцию антарктической экосистемы на глобальные изменения климата: как подстраивается природа, кто кого кем заменяет, как меняются пищевые цепочки.

А уже с этого года мы вышли на тот уровень, когда пробуем оценить, как изменяются потоки элементов, биогеохимические циклы. Это, кстати, идеально соответствует нынешнему названию станции, потому, что именно Владимир Вернадский ввел понятие биогеохимических циклов, круговорота веществ в природе.

Также мы активно работаем в таком направлении как биопроспектинг. Дословный перевод — биоразведка, но я бы лучше перевел как «биопоиск».

Биопроспектинг – это о том, как найти интересные гены, биохимические адаптации, которые позволяют видам выживать в определенных экстремальных условиях, исследовать их, и использовать здесь у нас в промышленных биотехнологиях.

Речь идет именно о поиске, грубо говоря, тех самых «300-миллионных полимераз», тех адаптивных механизмов, благодаря которым бактерии и растения выживают в экстремальных полярных условиях, и которые мы сможем применить для конструирования нужных нам свойств у промышленных микроорганизмов и растений.

Выживание в условиях Антарктики требует очень специфических приспособлений – биохимических, генетических. Например, в Украине четыре с половиной тысячи видов цветковых растений, а во всей Антарктике смогли выжить только два. Ясно, что в них для этого должны быть очень интересные биохимические и генетические приспособления.

Мы сейчас уже ввели оба эти растения в клоновую культуру, чтобы не нуждаться для каждого опыта каждый раз привозить свежий живой материал из Антарктики, и стараемся последовательно расшифровать их геном и понять, какие же именно гены отвечают за их уникальную жизнеспособность.

А дальше сравним с геномами наших культурных растений, в частности злаков, потому что одно из этих супер устойчивых антарктических растений принадлежит к семейству злаковых, и будем думать, как использовать эти знания для получения более выносливых сортов. Учитывая климатические изменения, которые сейчас происходят, вопрос устойчивости сортов к колебаниям температуры и к засухе является для нашей страны весьма актуальным.

– Предлагаю вернуться к началу разговора: зачем нашей науке корабль?

Начнем с совсем грубого и банального, с логистики станции «Вернадский».

Туда надо завозить людей и кучу грузов. Перед зимовкой мы должны разово завезти 140 тонн горючего в год, плюс годовой запас еды, потому что, скажем так, магазин там далеко. Наша станция – на острове. Подход с моря к ней длиться 4 месяца в год – в антарктическое лето. Если мы действительно берем тот корабль, на который надеемся, он ледокол, он сможет ходить на станцию где-то 7, если не все 9, месяцев, в год.

Учтите, что взлетную полосу там не сделать, ни за какие деньги мира – рельеф не позволяет. А не дай Бог, будет снова медицинская эвакуация, от чего нельзя быть застрахованным…

В мае 2018 у нас была голливудская история – аппендицит. Врач пробовал сделать операцию в условиях станции, но оказалось, что там уже перитонит. Я как раз тогда проходил «курс молодого директора», напомню, это май, а меня в феврале только назначили. Я пишу американцам на «Палмер»: SOS, такая ситуация.

Нас спасло именно то, что у американской станции «Палмер» стоял их ледокол – они отправились на «Вернадский», забрали Колю Весельского вместе с нашим врачом, и сутки гнали ледокол до ближайшего аэропорта на острове Кинг-Джордж. Это аэродром военно-воздушных сил Чили.

На момент, когда они туда пришли, чилийцы уже пригнали транспортный самолет «Геркулес» с бригадой военных хирургов, больного прооперировали на борту и доставили на материк, в больницу в Пунто-Аренас.

– Теперь у вас тоже будет корабль – и не придется, как сироте, просить…

– Сиротами и просителями неприятно быть никому. С кораблем мы сможем не только иметь помощь, но и оказывать. Это серьезно усилит наш авторитет и дипломатические возможности.

Хотя как ученый я обо всем этом думаю все-таки в последнюю очередь.

– А о чем вы думаете в первую очередь?

О морских экспедициях. Смотрите, с 2002 года начиная, мы каждый год фрахтуем иностранное судно. А это значит, что средства идут не только на прямое использование — горючее, команду корабля и так далее.

Как и в любом бизнесе, закладывается маржа судовладельца – это нормально, для судовладельца это бизнес, он не должен благотворительно поддерживать украинскую науку.

Если у нас будет свое судно, мы будем тратить средства только на прямые расходы. За те же деньги будем иметь гораздо больше «судно — суток», судовых суток. Таким образом, кроме логистики станции, сможем еще, и обеспечить морскую экспедицию.

Еще раз подчеркну. Мы не сэкономим на общей сумме, но все средства будут работать только на науку. Без прибыли, маржи кому-то. Поэтому эффективность каждой вложенной гривны будет минимум вдвое больше.

Второе, мы перестанем зависеть от фрахтов. От того, кто-то еще зафрахтовал ли суда, которые нас интересуют. А это реальная проблема. Дело в том, что судов, которые ходят в Антарктиду и предоставляются в коммерческий фрахт, немного, соответственно цены устанавливаются по принципу продавца воды в пустыне.

Но главное даже не цены, главное – всегда может возникнуть вариант, что, извините, пожалуйста, нас, например, на два месяца зафрахтовали турки, поэтому мы ваш заказ выполнить не можем.

Мы постоянно упираемся в такие вещи. Я не скажу, что там совсем нет рынка логистических услуг, он есть, но это очень молодой рынок, на котором спрос значительно превышает предложение.

И здесь возникает еще один вариант, в таком случае мы и сами сможем оказывать услуги. Не мы одни сейчас такие «сироты», которые имеют станцию, но не имеют флота.

Кстати, попутно стоит напомнить, что мы получили в свое время станцию благодаря тому, что показали два фактора: первое – у нас были люди с опытом работы в Антарктиде в советских экспедициях, второй момент – тогда у нас был флот, чтобы ее обслуживать.

А после этого мы свои корабли сгноили и порезали на металлолом. Последний, который ходил на «Вернадский», корабль ледового класса «Эрнст Кренкель», в 2006 году был продан на металл.

В похожей ситуации поляки, чехи, целый ряд малых бюджетных антарктических программ. Например, турки начали строить свою станцию. У них довольно серьезное финансирование антарктической программы, но флота своего в Антарктике пока нет.

Поэтому, думаю, что мы значительную часть расходов сможем заработать, сделав некий логистический консорциум и перевозя не только украинскую экспедицию. Это выглядит довольно перспективным.

Но, конечно, главное преимущество, что мы возвращаем себе океан. Что у нас теперь будет возможность работать не только на самой станции, на островке, но и в открытом море. Море Росса, море Ведделла, там, где у нас есть экономические интересы и где сейчас делается фундаментальная наука.

– И это судно – уже не рыбный завод?

– Судно, которое мы планировали купить, базово строилось именно как океанографическое. Кстати, это, то самое судно, которое привезло на «Фарадей» первую украинскую экспедицию принимать станцию у британцев в 1996 году. Вот не верю я в случайность такого совпадения обстоятельств – оно просто должно снова воссоединиться со станцией в одних руках!

Намерение купить корабль возникало время от времени последние 20 лет. Просто впервые звезды так сошлись, что руководство министерства и руководство правительства были готовы услышать слово «ледокол» и не испугаться – раз.

Два – наличие в продаже такого корабля, который нас устраивает, и не заоблачно стоит. Такое случается редко. Обычно, научно-исследовательские корабли продают уже тогда, когда они совсем использовали свой ресурс – если не в лом, то, по крайней мере, на «пенсионное» использование, а вовсе не для того, чтобы он и дальше ледоколом был.

А тут уникальная ситуация. Британцы продают судно не потому, что оно выработало свой ресурс, а потому что они построили себе новое — Sir David Attenborough, за абсолютно заоблачные для нас 180 млн. фунтов.

Как мне объясняли коллеги, Британская антарктическая служба его еще бы минимум лет 10 использовала, но в них есть свой строгий Минфин, который заявил: знаете, у нас тут Брекзит, экономия, мы вам такое дорогое новое судно купили, извините, но обходитесь ним.

Этот корабль продается уникально молодым. Обычно продают судна после 40, иногда даже после 50 лет эксплуатации. Сейчас судну 30 лет.

Если соблюдать правила эксплуатации, каждые 5 лет становиться в док, то 20 лет мы его еще поэксплуатируем. Это не моя «прикидка», это официальная экспертная оценка Николаевского морского технического университета на основе документов последнего докового обследования судна в октябре 2019-го.

К тому же судно полностью оборудовано, а это большое преимущество – океанографические судна, которые выработали свой ресурс, часто продают без оборудования. Здесь же мы сможем сразу после покупки выйти в научные рейсы, без затраты времени и денег на дооборудование.

– Значит, у Украины будет 20 лет, чтобы собрать на новый корабль?

– Именно так, кстати, поступают наши соседи – румыны в Черном море.

Сейчас они продлили на 10 лет ресурс своему старенькому научно-исследовательскому судну «Маре Нигру», но на этот срок выделяют 40 млн. евро, по 4 млн. в год, и за эти 10 лет строят ему замену.

Считаю, что за 20 лет мы вполне способны заложить строительство нового судна, заодно это бы помогло оживить наше судостроение.

Но 20 лет – это целое поколение ученых. Мы не можем оставить целое поколение стоять на берегу и ждать буквально у моря погоды.

– Вас обвиняли в том, что покупка корабля – это расточительство во времена войны… 

– Дело в том, что это не средства, которые мы вырвали у кого-то из горла. Меня убивают комментарии о том, что, мол, сворачивают социальные выплаты, прекращают платить субсидии, учителям не дают зарплату, а здесь ледоколы покупают.

Вся стоимость этой сделки – всего 252 млн. грн., но не 25 миллиардов грн., которые нужны были бы на повышение зарплат учителям до того уровня, как обещало правительство Гройсмана.

Судно на 20 лет – это разовая затрата в размере 1% (прописью: одного!) от годовых потребностей учителей, которыми нас упрекают.

К тому же это деньги совсем из другого кармана – из средств, которые были выделены Национальному фонду исследований. Это вновь созданный фонд, который должен раздавать грантовое финансирование по абсолютно прозрачным механизмам на лучшие исследования, причем лучшие научнометрические показатели – по индексам совместной работы, по тем, где печатаются исследователи, а не по договорнякам между дедушками, как это, сейчас делается в Академии наук.

Деньги на фонд выделили, но бюрократическая процедура запуска деятельности оказалась очень длительной, он не успел в 2019-м начать работу. Это и есть вот эти 252 млн. гривен.

И здесь есть нюанс, который не понимают люди из нормальных, не бюджетных сфер, но понимает каждый бюджетник.

Дело в том, что средства госбюджета – не средства в прямом смысле. Это так называемые ассигнования. В бюджете право использовать свои средства «обнуляется» с 12-м ударом курантов 31 декабря – деньги просто превращаются в тыкву.

Кстати, я посчитал, сколько судно будет стоить каждому украинцу. Вот сколько мы условно «скидываемся» на ледокол для науки. 252 млн. гривен делим на 42 млн. жителей Украины – и мы получим 6 гривен. Это меньше чем один жетон на метро.

Каждый украинец сдает меньше одного жетона на метро, чтобы следующие 20 лет целое поколение наших ученых имело флот. В масштабах страны это копейки.

– А в масштабах воюющей страны?

– Еще меньше! Цена нашего ледокола – один танк «Оплот».

В масштабе нашей науки ноль научно-исследовательского флота или один океанский корабль – разница принципиальная.

Есть замечательное прогрессивное государство Израиль, которое достигло огромных успехов, притом, что в них война такой вялой интенсивности длится из года в год десятилетиями. Израиль не поставил жизнь на паузу, не решил, что пока война, то страна не должна развиваться, не надо никого учить, не надо делать науку. Наоборот, они сделали войну одним из стимулов развития новых технологий.

Автор: Леся Ганжа

Источник: «Украинская правда. Жизнь»

Перевод: BusinessForecast.by

При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.