Оливье Бурдо – французский писатель, впервые приехавший в Украину по случаю перевода своего романа «Ожидая Боджанглза», вышедшего в издательстве Старого Льва. Обложку украинского издания он называет одной из самых красивых среди других своих переводов, а Львов, где побывал по случаю 25 Book Forum – элегантным городом.
«Ожидая Боджанглза» – роман феноменальный. Его постиг успех в кругу читателей, ряд наград, положительная критика, многочисленные переводы и даже недавно подписанный контракт об экранизации.
Писатель и его представители выбирали одного из 17 режиссеров, которые представляли свои проекты фильмов. Экранизировать фильм будет Режис Руансар.
Мы встретились в Львове, чтобы поговорить о первом визите в Украину, романе и опыте личных поражений, который можно перевоплотить в текст.
Роман «Ожидая Боджанглза» Оливье Бурдо вышел в издательстве Старого Льва.
Читайте также: Писатель Любко Дереш: Человечеству бы не помешало стать более интровертным, вести интроспекцию, чтобы лучше понимать себя
Томаш Седлачек: «Экономика – новая религия людей, которые думают, что ни во что не верят»
Нобель-2018. Все лауреаты и суперскандал главной премии мира
Природа развернула наступление. Эколог и писатель об уникальности Чернобыльской зоны
– Думаю, можем начать с вопроса о визите в Украину. Вы заметили, что в локациях 25 Book Forum в Львове плакаты с фото Олега Сенцова, которые касаются темы защиты прав человека.
Для вас как писателя это важно?
– Да, конечно. Это важно для всех, не только для писателей.
Мне обычно сложно делиться собственным мнением по темам, в которых я не очень разбираюсь. В частности там, где существует вызов, связанный со свободой прессы, мыслей и высказываний.
Я за то, чтобы все вещи были высказаны. Лучше злоупотребления свободой слова, чем ее репрессии. Думаю, что можно говорить обо всем, хотя бы по одной простой причине: если речь плохая, то люди тем лучше понимают, что она плохая, чем больше ту речь повторяют.
Во Франции, если позволите, был собственный опыт, даже два.
Первый: юморист Дьедоне Мбала-Мбала, который высказывал антисемитские ревизионистские тезисы. Тогдашний премьер-министр запретил его представления. Думаю, таким образом, тот комик получил огромную и бесплатную рекламу.
Думаю, что все люди, которые хотели почувствовать себя вне системы, больше узнали о выступлениях юмориста, потому что премьер-министр их запретил. А если бы о них никто не говорил, то они бы так и остались мало кому известными.
– Но он тогда имел бы возможность распространять свои мысли. Возможно, это бы навредило?
— Ну, тогда я приведу вам второй пример. Выступления Марин Ле Пен о Европе. Во время дебатов во втором туре президентских выборов, где была огромная аудитория, люди, поняли, что ее тезисы не держатся в системе. И Марин Ле Пен обрушилась.
Думаю, это свидетельствует о том, что людям надо дать возможность рассказывать разные глупости. Я апеллирую к разуму и здравому смыслу. Как только чьи-то слова запрещают, все, кто считают себя антисистемными, немедленно поспешат те слова найти и услышать. Запрет придает словам важности.
Если дать дураку возможность говорить, вскоре его слова будут иметь гораздо меньше значения и ценности. Запрет взамен этих слов значения и ценности добавляет.
«Людям надо дать возможность рассказывать разные глупости»
— Значит, пределов нет?
– По-моему, нет. Чем больше ерунду повторяют, тем меньше в ней смысла.
— Но тем более ее повторяют другие.
– Но Марин Ле Пен в течение пяти лет говорила одно и то же. Пока она не имела электоральных планов, люди не обращали на это внимания. А потом в день дебатов кто-то ей нормально смог возразить, и стало ясно, что все ее рассуждения и аргументы не держатся в системе. Так она потеряла голоса.
Если бы ей запретили выступать публично, если бы она не приняла участие в дебатах, то получила бы на 5 или 10% больше голосов, потому что все антисистемщики сказали бы себе, что ей запрещают говорить из-за того, что она права, и что в ее словах есть что-то важное, а власть врет. И так поддерживалась бы паранойя.
Посмотрите, на меня. Я всю жизнь повторяю всякие глупости, и они полностью девальвированы. Мне уже больше никто не верит. Поэтому я здесь хороший пример полной свободы слова.
– Вот только эти ваши «глупости» покупают тысячами экземпляров.
— Потому что это не опасные глупости. Возможно, они станут более опасными. Но сам я говорю о любви, танцах и о других неполитических вещах.
— По-вашему, литература относится к области политической? Возможно, писатель также является политической фигурой?
– Все политическое. Тот факт, что ваша жена моет посуду – тоже политический. Политика вылезает отовсюду, она пронизывает все сферы жизни. Именно поэтому этим занимается закон, возможно, даже много.
Я совсем не хочу быть политически ангажированным писателем. Я пишу истории, а люди в них видят какие-то месседжи. Людям нельзя запретить интерпретации.
Например, мне попадались отзывы с вопросом о том, почему в романе «Ожидая Боджанглза» безумием страдает именно женщина, а не мужчина.
Это тоже политический сюжет, про который говорят многие, и поэтому есть люди, которые одержимы этим, именно в этом ключе читают книги и смотрят фильмы.
А у меня совсем не было намерений писать о безумии, я сперва просто хотел написать о такой себе вымышленной семье.
Но во время писания дошел до того, что в семье должно что-то происходить. Я перечитал текст. Жена в романе имела ежедневно новое имя — это признак не самой большой стабильности. Перечитал и одну из фраз, которые я бессознательно написал: «Мама часто нервничала, но быстро успокаивалась, голос отца был хорошим успокоительным». Тут я сказал себе, что эта бессознательная фраза имеет что-то за собой, и что эту ниточку можно раскрутить.
Так я решил, что мать в этом романе перейдет от незначительного фантазийного безумия к более серьезному безумию. Если бы я наткнулся на подобную фразу насчет отца, то я бы потянул за другую ниточку.
Я не намеревался сделать сумасшедшей именно женщину, это не было моей целью. Так же я мог бы сделать ребенка в этой семье немым или еще что.
– Намерение отправить семью в такой вымышленный мир, а вместе с семьей – и читателей, также может быть расценено как политическое. Выйти из реальности, войти в фантазию, убежать…
– Не могу ничего возразить, все политическое.
В то время, когда я писал этот роман, люди действительно страдали от политического климата в стране. Произошли страшные теракты, экономическая ситуация была не лучшей, французы стеснялись своего президента… Все это порождало атмосферу депрессии во всей стране.
— Вы также испытывали депрессию?
– В то время – да. В момент, когда ты слышишь только плохие новости о своей стране, возникало чувство обиды. А когда еще и бомбы повсюду взрываются, и когда гибнут люди, как и во многих других странах, то это порождает просто ступор.
Люди говорили, что чтение моего романа позволяло им выйти из рутины. Возможно, это и стало причиной успеха. Из отзывов меня наиболее удивило то, что некоторые читатели читали роман дважды подряд, без перерыва. Думаю, это свидетельствует о том, что атмосфера безумия в стране была такой, что люди хотели продлить свой выход из него. Даже, несмотря на то, что уже знали финал романа.
«Люди говорили, что чтение моего романа позволяло им выйти из рутины. Возможно, это и стало причиной успеха»
– Думаю, стоит продолжить тему свободы слова, а также депрессии из-за терактов. Отдельно здесь можно вспомнить о теракте и нападении на редакцию журнала «Charlie Hebdo». Эта история на вас повлияла?
– Да, как и на всех французов. Нас это просто перевернуло…
– «Charlie Hebdo» много и раскованно шутят. Иногда даже бывают злые шутки.
– Да, они бывают злые. Но если мне не нравится их юмор, я не должен быть равнодушным к этой беде.
Все вспоминают об убийстве Джона Кеннеди, и много кто помнит, чем именно занимался тогда, когда стало известно о том убийстве. Так же и я помню, где был и что делал, когда произошло нападение на редакцию журнала.
Я был в Испании, и тут вдруг начали сыпаться новости с красными заголовками. Обычно новости политики или экономики имеют заголовки черным шрифтом. А тут вдруг красным: «Выстрелы». Затем появлялись хронологии событий. И условный способ глаголов, новости о том, что тот или иной художник предположительно погиб, а те или иные люди были предположительно ранены.
Это было как потеря девственности. Мое личное мнение заключается в том, что должны быть действия. Митинги – очень важны, но мы очень долго ограничивались лишь свечами в знак памяти и скорби. Свечами и мишками террористов не напугать. Думаю, что реакция на приступы не всегда на высоте. Скорбь – это не действие. Думаю, действий не хватает.
— Могут ли книги считаться действиями?
– Все зависит от книги, от темы книги.
Например, я слышал немало свидетельств от людей, переживших личную драму. Часто они говорили о том, что моя книга помогала им начать новую страницу.
Конечно, на политическом уровне это не является очень важной книгой. Но как-то во время путешествия по Азии со мной разговаривала женщина, которая пыталась пережить смерть своего ребенка. Книжка не помогла ей преодолеть депрессию, но она ощутила во время чтения о безумии и грусти, что может сделать следующий шаг.
Не хочу чрезмерно это переоценивать или придавать этому чрезмерное значение, но когда я слышу такие показания, во мне что-то переворачивается. Это не политическое, но способ говорить о грусти в этом романе помогает некоторым людям преодолеть определенную границу.
– Но для вас лично история работы над романом «Ожидая Боджангла» – это также история преодоления собственного темного состояния души.
– Я всегда был счастливым дураком. Накапливал поражения, шел себе дальше, подпрыгивая и развлекая других собственными поражениями. После многих поражений такие поражения становятся автоматическими. И я автоматически начал более иронично или даже цинично к этому относиться.
В какой-то степени это форма вежливости, потому что люди лучше воспринимают истории о ваших проблемах, когда вы рассказываете о них смешно, чем когда вы описываете драму. На каком-то этапе людей начинает злить то, что вы говорите лишь о своих несчастьях.
Третий этап: люди начинают убегать. У всех есть свои проблемы, и никто не готов слишком долго воспринимать чужие проблемы. Я это пережил. В определенное время у меня не было своего жилья, я жил то у одних, то у других друзей, и в то время пытался как-то их развлекать, веселить.
Да, я злоупотреблял их гостеприимством, поэтому должен что-то давать взамен – юмор. Но все равно рано или поздно люди делают шаг назад: у них есть дети, работа, проблемы, собственные долги, счета, что надо оплатить. Они не хотят, чтобы я им добавлял еще и свои проблемы. Мол, я тебе сделаю услугу, но не тяни ко мне домой свой мешок проблем.
Если злоупотреблять сочувствием, то друзья перестанут брать трубку, когда вы звоните. Не потому, что они плохие друзья, а потому, что такова человеческая психика. Надо себя защищать.
– В этом состоянии души вы начали писать роман. Вы имели планы стать писателем, или это было просто писанием, чтобы отвлечься?
– В мои планы входило писать и иметь читателей. Не знаю, можно ли меня назвать писателем, но я пишу романы.
– Думаю, точно можно назвать писателем – с такими тиражами и десятками переводов.
– Во Франции любят уточнять слова, играть с нюансами значений. Здесь есть писатели, есть романисты… Я хотел иметь читателей, и получил много читателей, и это очень меня радует.
Но ваш вопрос был не об этом.
«Я хотел иметь читателей, и получил много читателей, и это очень меня радует»
– Да, я спрашивала о работе над рукописью «Ожидая Боджангла», который вы начали, чтобы выйти из описанного выше состояния депрессии. Для вас было сразу ясно, что этот текст станет романом?
– Как я уже сказал, я этот роман таким не задумывал. Я поехал в Испанию к родителям, искать пристанища. Единственное место, где вы точно никому не мешаете – это дома у родителей. Вам там рады, они, по меньшей мере, могут вас терпеть. Поселившись у них, я точно имел, где жить и что есть. Также я получил нежность и возможность оторваться от рутины.
Мои родители приехали за мной в аэропорт, я попросил остановиться по дороге, чтобы купить сигарет. Была зима, в Париже было очень холодно, шел снег… А в Испании взамен стояла замечательная погода, +15. Пахнул жасмин, апельсиновые деревья, это был ольфактивный рай. И я сразу почувствовал, как выпрямляюсь, становлюсь на ноги.
Я зашел в бар, там играл джаз, испанцы-посетители за столами играли в карты. Была очень радостная легкая атмосфера. Так за три минуты в баре я почувствовал, какая атмосфера должна быть в моем романе. Поэтому там я пишу о цвете апельсинового дерева, жасмине, джазе, радости жизни, об Испании и испанцах.
– Думаю, пора поговорить собственно о романе. Расскажите, как к вам пришли его персонажи.
– Мне хотелось написать что-то элегантное и экстравагантное. Уже на следующий день в Испании я сел за письменный стол и начал писать.
Например, сначала я начал писать о женщине, матери семьи, называя ее Маргариткой. Мне очень понравилось это имя, но я дважды его употребил и задумался, готов ли весь роман так ее называть. Понял, что нет, даже, несмотря на то, что мне это имя очень нравится. Дело в том, что во Франции это имя часто дают коровам. Половину коров называют Маргаритками, другую половину – Фиалками.
Поэтому в романе мама шутит, что ее это сейчас замучит, если муж еще раз назовет ее Маргариткой. А сын рассказывает, что папа каждый день давал маме новое имя.
Я написал много разных глупостей, но каждую пытался как-то обосновать. Это позволяло развивать историю дальше, продолжая возникавшие сюжетные линии.
Например, я задумался, каким образом люди, которые каждый день устраивают вечеринки, могут жить в роскошной квартире. Нужно было придумать, как они разбогатели. Не хотел придумывать ни академической карьеры, ни карьеры банкира, не хотел, чтобы они были богатыми наследниками. Мне хотелось какой-то испорченности, даже преступного происхождения этих денег. Так я придумал историю о коррупции – международный сюжет. Вот и политическая линия.
Так возник персонаж Хлам – депутат Сената с ушами-креветками и сигарой, которую он не зажигает. И это важный персонаж, он существует в романе до самого конца. Потребность объяснить происхождение денег подсказала мне интересного героя.
– Вы в Испании услышали песню о мистере Боджанглзе Нины Симон?
– Нет, это случилось на две недели раньше, еще в Париже. Мой друг закачал музыку на мой плеер, и я гулял по Парижу, слушая ее. Случайно среди других треков прозвучала эта песня. И я почувствовал такое утешение, спокойствие…
Иногда песня, как и книга, может задеть такие струны в вашей душе, что вам хочется все время ее слушать. И песня просто будет звучать так, как вам слышится именно в тот момент.
Меланхоличная песня «Mr Bogangles» стала именно такой песней для меня. Я слушал ее целыми днями.
— Но вы не говорите по-английски. Как вы слова поняли?
– Как и все – с помощью google translate. Текст сочетал в себе и нечто безнадежное, и нечто поэтическое – все то, что я хотел дать моему тексту.
Там в песне есть очень точный момент, когда Боджанглз танцует в своем старом одеянии, он прыгает и очень медленно падает. Будто листок осенью, который летит в воздухе.
— Расскажите об автобиографических измерениях романа. По меньшей мере, в нем речь идет об Испании, где вы его писали. Также во время презентации вы рассказывали о шкафе книг дома и чтении для самообразования – так же читает мальчик, герой романа.
– Я именно читаю Жозефа Кесселя, роман «Круг несчастья». Точной цитаты не вспомню, но он пишет, что писатель с помощью чернил вливает в персонажей собственную кровь, отдает им собственную плоть. Даже наименее похожи на писателя персонажи содержат в себе что-то автобиографическое.
Встречи с читателями позволили мне открыть в романе автобиографические моменты, о которых я даже не думал. Конечно, в роман писатель вкладывает часто больше, чем готов признать.
Например, мальчик, от имени которого идет повествование в романе, родился в квартире без телевизора, и это то, что я пережил сам.
Так же я имел неудачный опыт обучения в школе, плохо учился. Я не был лентяем по собственной воле, но не понимал многих вещей: между тем, что делал, и тем, что считалось правильным в школе, была большая разница. Я не хотел никого раздражать, наоборот хотел сделать как лучше, но не получалось.
Так же я обожаю, когда люди танцуют. Сам не танцую, поэтому на свадьбах друзей в основном я тот самый пьяный тип, который стоит со стаканом виски, прислонившись к стене, и рассматривает пары. А также я описал танцующую семью, очень элегантную семью.
– Элегантную? Это важно?
– Да, я очень ценю элегантность. Именно поэтому мне очень понравился Львов – такой элегантный город.
– И очень туристический город…
– Как и другие туристические города, он привлекает людей. Здесь мне нравится единство архитектурного стиля, его ничто не портит. Это очень меня трогает, мне нравится в городах выполненные вещи в старинном камне.
– Если говорить о временах и эпохах, то расскажите, в каком времени живет семья из романа «Ожидая Боджанглза».
– Мне очень нравится довоенный период Belle Epoque и межвоенные «безумные годы» джаза. Явление межвоенных лет мира, которые проживались, будто подпрыгивая в танце -это была своеобразная эйфория.
Думаю, человек никогда не живет так полно, как живет между двумя драмами. В такие времена всегда есть боязнь, что вот-вот все кончится. Эти периоды очень меня вдохновляют, поэтому у меня возникло желание написать роман, который бы происходил в «безумные годы» с каким-нибудь безумным персонажем.
Когда читаешь роман «Ожидая Боджанглза», можно представить, что это происходит в Belle Epoque или во время «безумных лет», а и в 1960-ые. Читатели сами решают, идет ли речь о нашем времени, или о прошлом.
Я думаю, что в прошлом есть элегантность, которая теперь потеряна. Элегантность в одежде – это вежливость, которую мы адресуем, демонстрируем другим, окружающим. Элегантность делает жизнь более сносной, и мне не нравится, что сейчас ради комфорта забывают об элегантности.
Посмотрите на старые фотографии: на них видно, что крестьяне и рабочие одевались празднично, и так шли в церковь и на семейный обед или ужин. Так они подчеркивали, что это торжественная возможность с более богатым столом, и это подчеркивалось одеждой.
Мы до сих пор одеваемся празднично на Рождество – это подчеркивает всю магию этого праздника. Люди украшают не только елку и квартиру, но и себя.
Именно поэтому, когда читаешь про кого-то, кто красиво одевается каждый день, легко представить, что действие происходит в прошлом.
– Во время киевской презентации романа меня очень заинтересовала ваша фраза о том, что читаете только книги мертвых авторов, тех, которые уже стали классиками. Что, это правда? Откуда эта идея?
– Я плохо учился в школе, у меня даже нет аттестата или диплома о высшем образовании.
Я не жалею об этом. Думаю, что дипломы – это знак наличия определенного количества знаний. Знания можно получить из художественной литературы, и здесь я стараюсь подарить себе определенную последовательность в чтении.
– Вы совсем не читаете современной литературы?
– Конечно, читаю! Например, Уэльбека, его считаю выдающимся писателем. Также на литературных фестивалях я знакомлюсь с другими писателями, мы становимся приятелями, и я читаю их книги.
Обычно я читаю подряд хотя бы три романа одного автора. Этого хватает, чтобы составить впечатление о писателе. Также этого хватает, чтобы понять видение, репрезентацию определенного времени.
Например, три романа Франсуазы Саган полностью открывают специфику жизни определенных кругов общества. Так же романы Жозефа Кесселя открывают мне колониальную атмосферу, он очень точно все описывает.
Я читаю романы и получаю такое псевдоакадемическое образование. Предпочитаю тратить время на что-то более — менее вечное, а не на то, что скоро пройдет, и что скоро перестанут читать.
Автор: Ирина Славинская
Источник: «Украинская правда. Жизнь»
Перевод: BusinessForecast.by
При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.