В прошлом году в Украине вышел перевод книги «Продуцирование присутствия. Какое значение невозможно передать» издательства Ist publishing, философа, историка культуры и теоретика литературы Ганса Ульриха Гумбрехта.
Этому исследованию уже 17 лет, однако, редакторы и переводчики книги видят в ней до сих пор актуальные мысли и тезисы. Книга дополнена редакторским вступлением Бориса Филоненко и послесловием переводчика Ивана Иващенко, который вступил с автором в полемику и объясняет особенности перевода.
Гумбрехт несколько раз был в Украине, читал лекции в Киеве и Харькове, однако на презентацию украинского перевода так и не смог приехать. Из-за пандемии его присутствие стало невозможным, поэтому онлайн-формат помог создать гибридную форму дискуссии.
Собственно, и это интервью не могло состояться при личном присутствии автора. Сейчас автор остается в Стэнфорде, где преподавал много лет, участвует в конференциях и симпозиумах, однако лишь дистанционно. Недавно в Германии вышла его новая книга «Толпы. Стадионы как ритуалы интенсивности», которую автор посвятил одной из своих страстей – спорту. Но собственно и спорт, сейчас он может созерцать только через экраны и мониторы.
Несмотря на большие расстояния, разделенные континентами, онлайн-технологии помогают быть рядом, вести дискуссии, презентовать книги, общаться, но как при таких условиях изменяется понимание «производства присутствия», чем сегодня является это «присутствие»?
LB.ua поговорил с Гумбрехтом о том, как сегодня стоит понимать его книгу, какие вызовы она разоблачает, и как изменится мир после пандемии.
Этот год стал вызовом для многих, сделав абсолютными, среди прочих неожиданностей, и новый тип коммуникаций. Чем в эпоху постоянной и практически одной возможной интернет-коммуникации и времени zoom-звонков является продуцирование присутствия сегодня?
На это трудно сразу ответить. Сразу я объясню, что именно подразумеваю под «присутствием». Вы что-то воспринимаете, и это что-то попадает в ваше сознание, становится там объектом. Вы неизбежно, автоматически, имеете два типа отношений с этим объектом. Первый, это — интерпретация, когда наделяете это «нечто» смыслами, приписываете ему какой-то смысл. Например, вот то, что я вижу сейчас, это ваше лицо.
Второй (его я и называю присутствием) касается не как интеллектуального или концептуального, так и телесного опыта. Он создает определенную связь с моим телом, связь взаимодействия. Эту телесную связь с интенционным объектом я и называю присутствием. С исторической перспективы, начиная с XVII века (по крайней мере, в Центральной Европе) возникла философская тенденция, постепенно вытеснившая второй тип отношений (присутствие и телесность) на периферию.
Рациональность, интерпретативное мышление стали доминантными формами взаимодействия с миром. Вспомните декартово «я мыслю, следовательно, существую», что сводит всю тотальность человеческого существования к мыслительным процессам.
Еще задолго до COVID-19 (когда точно – вопрос дискуссионный) где-то в середине XX века среди философов возникло желание вернуть присутствию его значимость. Я, собственно, и являюсь частью этой философской традиции. Но это желание не только интеллектуального толка, но и культурного, в широком смысле этого слова. К примеру, заметьте, какое огромное значение имеет сегодня спорт: как физкультура, так и зрелище. Такого никогда не было, даже в античности. Ибо в античности спорт был привилегией небольшой группы аристократов. А вот сегодня спортом занимаются все.
Интернет-коммуникация, с одной стороны будто стимулирует какие-то проблески присутствия. Мы можем говорить, но когда я вас вижу, я как бы присутствую в вашем мире, но и так, же отсутствую одновременно. В общем, технологическая медиация не способствует производству присутствия. Пандемия также работает не в пользу присутствия.
Скажем, мы бы хотели поговорить «в присутствии», в одном пространстве. Допустим, я смог прилететь в Киев, или вы как-то оказались бы в Сан-Франциско. Мы могли бы поговорить в реальном пространстве и времени? Сомневаюсь. Следуя пандемическим ограничениям моего штата, мне просто не позволительно встретиться и контактировать с вами. Не знаю, какая ситуация в Киеве, но тенденция очевидна.
Вернемся ли мы когда-нибудь к «нормальной» жизни? Я ответить не могу. На днях я участвовал в одном мастер-классе в Майнцском университете. Возможно, вы читали, что именно там разработали первую вакцину от вируса – BioNTech/Pfizer. Так вот, там также выступал один вакцинолог, который убежден, что мы уже никогда не вернемся к стилю жизни, который был до пандемии.
Именно пандемия будет определять дальнейшую жизнь всего человечества. Я не знаю, прав ли он или ошибается. Возможно все. Но он апеллирует научными аргументами: мы никогда не ликвидируем COVID. Будет и COVID 25, и COVID 35. Поэтому угроза будет существовать всегда.
Мы можем найти научный и фармакологический выход из ситуации, но человеческая психика и восприятие станут «неизлечимо» уязвимыми и чувствительными. Я бы не называл это истерикой, на это есть конкретные социальные и культурные причины. За свои 73 года я видел многое и хочу верить, что где-то есть свет в конце тоннеля. Но в то же время, некоторые компетентные люди говорят, что возврата к «нормальной» жизни не будет.
Мы говорили о спорте, и мне ту пришло в голову, что главный тренер футбольной команды «Ливерпуль» Юрген Клопп стал настоящим борцом за самоизоляцию. Он призвал людей временно отказаться от того, что люди любят, ради общей безопасности. И лишь дождавшись конца пандемии возвращаться на фанатские трибуны. Он стал настоящим лидером карантинной мысли, его голос сплотил многих болельщиков. Поэтому мой вопрос: изменится ли культурная роль спорта после пандемии? Изменятся ли лидеры мнений?
Чего не ожидал во время этого интервью, так это упоминания о Клоппе. Невероятно, я просто поражен. Вы фанатка «Ливерпуля»?
Я считаю, что он талантливый тренер.
А вы знаете, что Клопп близок к лютеранской церкви? В Украине религия тоже имеет большое значение. Так вот, жена Клоппа – в прошлом лютеранская пасторша. Сам Клопп учительствовал в средней школе: преподавал физкультуру и французский язык. Клопп не только лучший футбольный тренер в мире, который когда-то тренировал мою любимую дортмундскую «Боруссию», но и очень умный человек.
Но вернусь к вопросу. Недавно, на немецком языке вышла моя новая книга «Толпы. Стадионы как ритуалы интенсивности». Ответ на этот вопрос такой же неопределенный, как и на предыдущий. Спорт видоизменится, но как, точно никто не скажет. Увидим ли мы когда-нибудь вновь полные стадионы? В США, например, университетские команды, гораздо зрелищнее профессиональных. В том же Стэнфорде баскетбол или американский футбол запросто собирали на стадионе 55-тысячные толпы болельщиков.
Я обожаю эти игры. Я и недели не выдержу без посещения стадиона. Для меня это очень важный опыт. Возможно, позволят заполнять стадионы только наполовину.
Но и это уже много людей с точки зрения эпидемиологии. В этом вопросе Украина, или Новая Зеландия не сильно отличаются от США. В длительной перспективе последствия точно будут. И учитывая вышеупомянутую уязвимость, чувствительность преодолеть их будет довольно трудно. Для меня заполненный наполовину стадион будет полупустым. Ведь, 17 лет я ходил на полные стадионы.
Профессиональный спорт, и мы уже вспомнили «Ливерпуль», ждет немного другая судьба. Потому что здесь речь идет еще и о телевизионных трансляциях. Поэтому на телевидении, например, добавляется теперь акустическое сопровождение – звуковая запись реальных трибун. Будто там полно людей. Может таким будет будущее спорта.
И с другой стороны, для моего внука, или внучки (мы еще точно не знаем, кто скоро должен родиться) такой опыт будет вполне нормальным. Эти дети не будут тосковать о чем-то, чего никогда не имели. А я буду тосковать, даже если на какое-то время забуду, что не могу попасть на стадионы, и что стадионы, в конце концов, пусты. Даже телевизионная трансляция – второсортное зрелище. Хотя лучше чем ничего. Но это точно не «золотой стандарт». Я как будто смотрю на красивое ювелирное украшение, но знаю, что это подделка.
А как спорт или другие физические/телесные практики помогают нам во время пандемии? Например, помогают ли они бороться со стрессом и тревожностью, что возникли вследствие карантина. Как вообще меняются ежедневные телесные ритуалы?
Помогают, конечно. Точно существуют телесные практики, которые могут помочь. В Калифорнии, например, все бегают и кому-то это помогает. Это просто Мекка для бегунов. Даже я делаю ежедневные упражнения, правда минут двадцать, но и они помогают. Помогают скорее как ритуалы, позволяющие структурировать время и повседневность. Но в ситуации пандемии, хотел бы процитировать Ханну Арендт, которая предлагает довольно интересное различие. Речь идет о понятии zwischen («между»).
Существует два разных типа zwischen. Один – это беседа, диалог. Наша с вами коммуникация является отличным примером такого zwischen. С одной стороны, мы успешно обсуждаем вопрос, но находимся ли мы в одном месте, разделяем ли общее пространство – это все не имеет особого значения для успешности разговора.
С другой стороны, существует другая разновидность zwischen – пространственная. В этом случае речь идет именно об общем пространстве. Наш сегодняшний разговор — это лишь иллюзия общего пространства. Штора, которую я вижу за вами, никогда не станет для меня «ощутимой», так же как и для вас не станет частью чувственного опыта картина на стене, расположенной позади меня.
Так вот, эта вторая разновидность zwischen сейчас девальвировалась. Она почти исчезла из человеческих отношений. Она присутствует разве что между членами одной семьи, живущими в одном доме или квартире. С экзистенциальной точки зрения, это нововведение является просто фундаментальным. Я, например, всегда болел за «присутствие» в учебном процессе. Хотя оно и существенно дороже дистанционного обучения. В Стэнфорде, например, количество студентов в классе не может превышать восемнадцати. За это родители и платят такие деньги. «Присутствие» имеет свою цену.
Исследования, которые бы доказали, что офлайн-образование гораздо эффективнее дистанционного, мне не попадались. Но все видимо согласятся с этим тезисом: у дистанционного обучения есть свои преимущества, как доступность учебных материалов, но… есть что-то, что я бы назвал интенсивностью, которая вдохновляет, мотивирует и интеллектуально обогащает, которой недостает в дистанционном образовании. Она есть только там, где есть пространственное zwischen, пространство людей и объектов, которое разделяют преподаватели и студенты. В таком случае, я бы не просто видел ваш фон – он стал бы частью моего мира.
В одном из своих интервью вы говорили, что современному поколению сложнее познавать образ. Например, глядя на картину или фотографию, молодые люди не всматриваются в детали, и очень быстро переходят к другому изображению. С другой стороны, мы живем в визуальном мире, мыслим картинками, помним образы и изображения, изучаем историю по сериалам. Здесь я хочу спросить о вероятных рисках: упрощает ли засилье в визуальной реальной жизни, сводит ли ее к повествованию и литературе?
Я не припоминаю о чем шла речь, но я, в общем, не люблю никого поучать. Это довольно типично для семидесятилетних людей говорить что-то вроде: «Вот раньше мир был намного лучше, а сейчас мы его сливаем». Я этот тезис не разделяю, я не верю в это. Я не верю, что ваше поколение или даже поколение моложе вас менее компетентны, чем мои сверстники.
Я не верю, что культура одного поколения куда-то растет, а другого падает. Скорее идет речь о других вещах. Я уже два года на пенсии, а еще до недавнего времени преподавал в элитном вузе – в Стэнфорде. У нас учатся лучшие студенты со всего мира и среди них немало украинцев и украинок. И так было всегда. И я думаю, что нынешние студенты, которым сейчас чуть за 20, такие же умные, как и все были до того. Да, их интересуют другие вещи. Но это нормально.
Насчет образов. И да, и нет. В общем, думаю, что мы гораздо больше стали сталкиваться с изображением на экране. Безразлично, это экран кинотеатра, телевизора, ноутбука или смартфона. Вместе с тем, потребляя больше образов в повседневной жизни, видим мы меньше чем прежде. Сколько часов в сутки, в течение плюс-минус 16-часового дня, вы смотрите, наблюдаете сосредоточенно?
В США из-за огромных расстояний я не могу себе позволить ходить в университет пешком. Но я могу пройтись в библиотеку. Иду около 25 минут, и смотрю на все это прекрасное, на осенний пейзаж. Но это 25 минут в день или даже меньше.
Подходим к моему аргументу. Подумайте о цифровых медиа. Мы больше смотрим на тексты, чем прежде. Это конечно не книги или другие печатные СМИ. И читаем мы не только романы, конечно… Думаю, вы понимаете, о чем я. Все очень сложно. Исследователи утверждают, что современная культура – это культура образов, но я думаю, что это и культура текстов. Мы, например, переписывались несколько недель, прежде чем увидеть друг друга. И это довольно поздно. И дальше мы продолжим переписываться.
В общем, не думаю, что мир лишь упрощается. Он усложняется и упрощается одновременно. Сегодня каждому из нас доступны беспрецедентные объемы информации. И каждый теперь имеет возможность высказываться относительно чего угодно. Раньше такого не было. Но вы правы, и я ожидал этого вопроса. Именно потому, что мир все усложняется, возникают все новые способы его упрощения, возникает желание подлинности, реальности.
Человеку нужно то, за что можно было бы зацепиться в этом информационном потоке. Но мы интеллектуалы осознаем, что возвращение к прежней реальности уже невозможно. Я понимаю это желание, я его даже разделяю. Впрочем, не верю, что возвращение возможно.
Сегодняшние Украина и США прекрасно демонстрируют, какое огромное влияние имеет телевидение, и по сей день, влияет на общество. Бизнесмены и шоумены при большой поддержке медиа получают доступ к политическим и экономическим ресурсам. Развлекательный контент все больше превалирует над аналитическим. По-вашему, о чем это свидетельствует? О бегстве от ответственности за политический выбор, усталости от политики, или желания стать частью яркого телевизионного экрана, пустить телевизор в свою жизнь?
Позвольте не согласиться. Например, в США все голливудские звезды (если вы следите за «Оскаром», то понимаете о чем я) на церемонии награждения постоянно говорят о политике. И это смешно. Все они существуют в рамках американской парадигмы, все немного леваки и левачки. Все против Трампа. Никто из них не голосует за республиканцев. Меня это устраивает. Но обходят ли меня, их речи? Нет. Но я слежу за тем, как политизируются профессиональные спортсмены, как они комментируют политическую реальность.
Вы, конечно, можете возразить, что лучший баскетболист в мире Леброн Джеймс слабенько разбирается в политике. Но, во-первых, я считаю его очень умным. Во-вторых, то, как он реагирует на мир и то, что он чувствует, роднит его с большим количеством моих сограждан. Для нас с вами, хороший политик – это тот, что думает подобно нам, интеллектуалам. Он более взвешенный, рациональный, чем все остальные. И хоть я разделяю такое представление, все же понимаю, что реальная ситуация гораздо сложнее.
Я думаю, что не только в США, но и по всему миру, парламентские демократии, равнодушно и хорошо ли они функционируют, или не очень, имеют существенные проблемы репрезентативности и представительства. Многие граждане просто не чувствуют, что политики, которые нравятся нам с вами, представляют их интересы.
Я был и остаюсь сторонником Барака Обамы. Надеюсь, что он войдет в американскую историю как один из лучших президентов. И не только потому, что он первый афроамериканский президент. Он просто хороший государственный деятель.
Но, с точки зрения социального статуса Барак Обама очень похож на меня. Я профессор в Стэнфорде, он — выпускник Гарварда, а его жена окончила Принстонский университет. Познакомились они в Гарварде. Наши мировоззрения действительно очень похожи. Но должен признать, без Обамы Дональд Трамп никогда бы не стал президентом. Понимаете, о чем я? Обама потерял огромную часть поддержки.
И не обязательно, чтобы эти избиратели считали, что он делает что-то не так. Для них Обама был слишком рациональным, слишком отстраненным. И я боюсь, что дуэт Байдена и Гаррис закончит тем же. Я не знаю, в Украине ли это осознают, но демократы даже не разыгрывали карту Камалы Гаррис во время предвыборной кампании. Она оставалась в тени, и на самом деле она не пользуется особой популярностью даже среди меньшинств. Она тоже похожа на меня.
Не поймите меня неправильно, но я знаю ее отца – он также преподавал в Стэнфорде. Мы просто являемся представителями одного класса. Я охотно слушаю ее речи. Но это происходит именно потому, что мы очень похожи.
Я не знаю, как преодолеть проблему представительства. Сейчас могу лишь признать ее существование. Мои сограждане, голосовавшие за президента Трампа, не с Луны упали. Это наша общая страна и наше общее пространство. В Украине тоже существует похожая проблема. Можно сколько угодно игнорировать своих политических оппонентов, называть их фашистами и расистами, но они никуда не исчезнут.
Наши избирательные системы работают так, что люди голосуют не за одного кандидата, а против другого. Трамп победил не потому, что он Трамп, а потому, что он обещал и всячески демонстрировал, что он не является классическим политиком, он – другой. И здесь был он республиканцем или демократом не имеет особого значения. Он даже своих однопартийцев едва напоминает. Трамп ужасен, жуткий как с эстетической, так и политической точки зрения. Но он смог достучаться до своего избирателя, убедить его, что он свой парень.
В своей книге вы часто описываете позицию наблюдателя. Сегодня как никогда, мы имеем много возможностей наблюдать за разными вещами, например, как спят дети в другой комнате, или даже как происходят революции и начинаются войны. Во время Майдана 2013 года в Киеве многие люди находились на площади, но наблюдали за событиями на собственных экранах. Как бы вы охарактеризовали культурную роль современного наблюдателя? Почему людям на Майдане было так важно смотреть в свои экраны?
Есть, по меньшей мере, две причины. Какие-то вещи могут вас ужасно интересовать, но за недостатком средств, или свободного времени, или из-за пандемии, вы не можете присутствовать в нужном месте в нужное время. Я лично не имею ничего против наблюдения за экраном. Если вы, сидя в другой комнате, можете наблюдать за вашими детьми, спят они или играют, то это существенное достижение современных технологий.
Но если, же вы, пользуясь этими достижениями, больше никогда не будете целовать и обнимать своих детей, то это уже отнюдь не достижение. В общем же, я не имею ничего против.
Но вернемся к вопросу о Майдане (или к полным стадионам). Ценность созерцания здесь совсем другая. Речь идет о событиях, когда тысячи людей собираются в одном месте. И это меняет само событие. Люди восхищались Майданом не потому, что они сильно переживали за украинскую политику. Их очаровывали массы людей, собравшихся в реальном пространстве и времени. И этого было достаточно. Куча народу в одном месте на протяжении многих дней.
В таком присутствии есть свое очарование, свое рвение. Процитирую здесь свою подругу Джудит Батлер. Как-то она отметила, что политическая артикуляция, то есть выражение политической позиции, начинается как только люди, собираются в реальном пространстве.
Действие начинается даже до первого лозунга, до первого сказанного вслух слова. Своим присутствием вы уже демонстрируете собственное право быть здесь и теперь. И это существенно отличается от, например, электронной петиции, где вы не претендуете на реальное присутствие.
Непосредственное присутствие наших тел в одном пространстве имеет такое большое значение потому, что в ближайшем будущем мы не сможем отделить от тела наше сознание и наш разум. Мы не можем функционировать без нашего тела. А эта материальная оболочка имеет свои желания и потребности, которые не ограничиваются кухней и туалетом. Поэтому, редкое пребывание в одном пространстве с другими людьми является фундаментальной потребностью нашего тела.
Во время презентации украинского перевода книги вы отметили, что большинство переводов этого текста вышло в Восточной Европе. Вопрос идентичности в этих странах всегда имел большое значение. Как вы думаете, существует ли связь между продуцированием присутствия и вопросами идентичности? Или чем еще можно объяснить популярность «присутствия» в Восточной Европе?
Проведя в Американской академии более 30 лет трудно представить тему, которая раздражает меня больше чем идентичность. Она конечно важна, но связь между идентичностью и присутствием вызывает у меня существенные оговорки. Исследователи, пишущие о присутствии и идентичности, пользуются моим понятием безоговорочно и как им заблагорассудится. Если кому-то это приносит пользу, пусть, я не возражаю. Но эта связь, по-моему, немного натянута.
Чтобы ответить на ваш вопрос, я зайду с немного неожиданного угла. Речь идет о моей религиозной социализации, моем католическом воспитании. Мои родители не были ревностными католиками, но настаивали на католическом воспитании. В Германии все просто: одна половина лютеране, а другая – католики. И даже если вашу семью не слишком обходит религия, это расхождение глубоко культурное. И Южная Германия, откуда я родом, существенно отличается от Северной, а Мюнхен и Берлин едва похожи.
Католицизм, католическое богословие и католическая культура – это культура реального присутствия. В католическом понимании причастие предполагает реальное присутствие Христа. Католик должен верить, что он действительно вкушает плоть Христову и пьет кровь Христову. Несмотря на то, что я не владею ни одним из славянских языков (и мне очень стыдно), как только я начал путешествовать после 1989 года в восточноевропейские страны, я всегда чувствую какое-то первичное родство с тамошними культурами.
Думаю, истоки этого родства следует искать в православной теологии. И неважно, ходите вы в церковь или нет. Это глубинная культурная матрица: я думаю, чувствую, я разделяю то, что глубоко укоренено в православной культуре. И когда я впервые приехал в Харьков, и мы начали обсуждать эту тему, мои украинские друзья как будто согласились со мной. Еще раз подчеркну, речь идет не столько о религии, сколько о культуре.
Своему книжному присутствию в России я обязан Ирине Прохоровой. Мы с ней агностики и, несмотря на это имеем эту глубинную культурную связь. Когда же мне приходилось общаться с молодыми русскими интеллектуалами, я чувствовал, что между нами немного общего. А вот в Украине, наоборот, – эта связь ощущалась наиболее отчетливо. Может это только мое ложное впечатление, но тогда мне показалось, что эта связь гораздо ощутимее в Украине, чем в России и Польше.
В одном из своих интервью вы говорили о нормализации жизни и о том, что видите в этом определенную опасность. Но не кажется ли вам, что эта «нормализация жизни» до сих пор является привилегией мировых лидеров и бывших империй, которые, в свою очередь, всегда причастны к международным конфликтам и войнам?
Отмечу, что я не клинически политизированный исследователь. Я пишу о политике в какие-то века, особенно для немецкоязычных СМИ. Политика меня, конечно, интересует, как и большинство моих коллег, но я не хочу делать «резонансных» политических заявлений. Поэтому просто поделюсь впечатлениями. Если вы не являетесь гражданином этих «ведущих» государств, которыми, безусловно, являются Центральная Европа и Северная Америка, то всегда думаете, что пропасть между ними и другими странами непреодолима.
Но это не так. Самым существенным здесь является экономический фактор. Но остальные различия не так уж и ощутимы. Я много путешествую, и для меня различия между университетами в Индии, Украине, России, Южной Америке и Стэнфордом не такие уж и существенные.
Когда же я говорил о нормализации повседневности, речь шла больше об экзистенциальном измерении и о моем собственном опыте. Американцы – это такие себе «драма квинс» (короли и королевы драмы), а я – «драма Кинг». Я люблю драмы. Я эмигрировал в США, и я счастлив, будучи американцем. Мне здесь комфортно, а вот о прошлом и немецкой идентичности вспоминать некомфортно. Мне здесь комфортно, потому что США гораздо драматичнее европейских стран.
Например, США не являются государством социального благосостояния. Если вы не сэкономили, хотя бы немного денег и вдруг потеряли работу (а потерять ее в Америке намного легче, чем в Германии и Франции), вам никто не поможет. Может кто-то и поможет, но точно не государство. Жизнь здесь более непредсказуема и нестабильна.
С другой стороны вы понимаете, что имеете немало возможностей. Одному из моих студентов, парню из небогатой семьи ортодоксальных евреев было всего 22 года, когда он, фантастический программист, продал свой первый стартап за 9 миллиардов долларов. Не миллионов, миллиардов.
Я не говорю, что это хорошо или плохо. Просто хочу констатировать, что здешняя жизнь — это жизнь с амплитудой, это драматическая жизнь. Даже теоретическая возможность, что меня застрелят на районе во время прогулки намного выше, чем в Германии. Звучит, как будто я какой-то адреналиновый наркоман. Но этот драматизм держит меня в интеллектуальном и экзистенциальном тонусе.
В книге вы также говорите о «рискованном мышлении», что это?
Рискованное мышление, это то, результаты которого вы не можете сразу реализовать. Хирург, который стремится найти эффективный способ оперировать вам аппендикс, или желудок, не сразу перейдет к делу. Это было бы слишком рискованно. Он будет экспериментировать, пока не найдет выход. Но он должен задавать эти вопросы, выходить за рамки системы. Так же и в гуманитарии.
Я, например, приводил в порядок серию статей для лучшей ежедневной газеты в Германии – Neue Zürcher Zeitungabout – на тему будущего государства. Каким должно быть государство будущего? Среди авторов были люди с несовместимыми взглядами. Были и те, для кого формат государства уже устарел. Они считали, что от государств вообще пора отказаться. Я с этим не согласен, но надо рисковать.
В Америке всегда имеется готовность рисковать, что-то менять гораздо больше, чем в Европе. Я говорю не об Украине, а о Центральной Европе. О Европе абсолютного благосостояния. Люди там помешались на этике, а всякую эксцентрику исследуют. И когда я вспоминаю «Драма Кинг» и «Драма Куинз» я имею в виду именно эту эксцентрику мышления.
Я люблю эксцентрику. Даже если она грозит обернуться определенными опасностями. Вечная жизнь в комфорте отнюдь не является моим жизненным приоритетом. Кажется, что лучшего окончания нашего разговора не найти.
Автор: Екатерина Яковленко
Автор интервью благодарна Гансу Ульриху Гумбрехту и издательству Ist publishing за возможность проведения интервью, а также Станиславу Мензелевскому за помощь в переводе текста.
Источник: LB.ua
Перевод: BusinessForecast.by
При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.