Королевство кислородных концентраторов благотворительного фонда «Свои» располагается на нескольких квадратных метрах комнаты на Соломенке. В течение разговора соучредитель фонда Леся Литвинова четыре раза объясняет кому-то по телефону как сюда добраться, чтобы получить аппарат. А потом еще столько же раз показывает родственникам пациентов, нуждающимся в кислороде, как им правильно пользоваться.
«Вы пользуетесь аппаратом до тех пор, пока пациент не будет дышать самостоятельно и обходиться без него, – четко подчеркивает Леся мужчине, который приехал за кислородом для мамы. – Это произойдет тогда, когда сатурация стабильно будет выше 93. Тогда вы не перестраховывайтесь, не держите дольше, чем нужно, а возвращаете аппарат нам. Потому что за вами – другие пациенты».
Леся Литвинова занимается волонтерством с 2014 года – тогда она стала соучредителем центра помощи вынужденным переселенцам на Фроловской, 9/11 в Киеве. Позже появился благотворительный фонд «Свои», основными направлениями работы, которого стали паллиативная помощь и взрослая онкология.
С марта 2020 года фонд «Свои» помогает преодолевать пандемию ковида. Сначала закупали средства индивидуальной защиты для медиков, а сейчас ищут кислородные концентраторы для пациентов. Помимо Литвиновой, в офисе работает исполнительный директор фонда Ирина Кошкина, а в углу спит почти трехмесячная дочь Леси – Соломия. Остальные либо помогают удаленно, либо болеют.
В довесок к аппарату Леся выдает мужчине пульсоксиметр, маску и канюли. Он благодарит, забирает все добро и быстро уходит – концентратор нужен его маме уже. Доставшийся ей аппарат лишь утром вернули родственники другого пациента, которого, к сожалению, спасти не удалось.
«Яркий пример того, что нас ждет в больших масштабах», – говорит Леся и возвращается к телефону следующему человеку объяснять, где расположено королевство кислородных аппаратов, которые нужны сейчас, как воздух.
– Куда этот человек забрал концентратор? – уточняю я.
– Он забрал его домой, – отвечает Леся. — У него выписывают маму. Не выписывали раньше, потому, что не было возможности снять ее с кислорода. Но уже настойчиво в больнице сказали найти кислород где угодно, потому что ее больше держать не могут. Вот он и позвонил мне утром. Тогда у меня не было ни одного аппарата.
Я попросила перезвонить в обед, может, что и появится. Потому что люди возвращают концентраторы — кому-то стало легче, кого-то переводят в реанимацию, кто-то дождался госпитализации. Семья этого мужчины побоялась, что в обед может ничего не быть. Нашли концентратор самостоятельно, последний, малюсенький, совсем кроху. За 37 тысяч гривен. Они уже побежали собирать деньги, везде одалживать. Не звонили мне, а потом я сама их набрала, когда все же один аппарат вернули. Говорили, что уже заказали, но я попросила отменить.
Это не первый раз, когда пока мы ищем концентратор, люди успевают его или купить, или, по крайней мере, заказать. Однажды было такое, что парень стоял в магазине, держал аппарат в руках. Жена обзванивала всех, чтобы насобирать денег, но там, же в магазине были люди, которые имели деньги. И они сражались за концентратор. Это на самом деле трагедия.
Пациенты излечиваются, когда получают отрицательный ПЦР-тест, но остаются кислородозависимыми. Сейчас мы видим тех пациентов, которые по какой-то причине не попали в больницу на лечение, или которые ждут госпитализации, или пациентов что попали в больницу, где нет кислорода.
Вот буквально пока мы общаемся, мне прислали бумажку из больницы, где указано, что пациентка находится на стационарном лечении в терапевтическом отделении КНП «Киевская городская клиническая больница №1» с 25 октября по настоящее время. Она зависимая от кислорода, с потребностью 10 литров в минуту. Поражение легких 75%, по данным КТ. Печать, подпись заведующего отделением, врача, все как нужно. В больнице не хватает кислорода.
Еще появились те, кого не могут выписать, потому что они еще не научились дышать самостоятельно, без кислорода. К нам обращались родственники пациента из села Брынь Ивано-Франковской области. Человек отлежал в больнице, получил отрицательный тест, выписали домой. С сатурацией 70 и с припиской, что пациент нуждается в ингаляциях увлажненным кислородом. Семья купила кислородный баллон, ездила в районную больницу за деньги его заправлять и обратно в деревню. Пациент растягивал этот один баллон на 3-5 дней, чтобы уже совсем не задохнуться.
– Но почему не госпитализируют пациентов, которым нужен кислород?
– Некуда, – коротко бросает Леся.
— Ковидная кровать – это кровать с кислородом, — вмешивается в разговор Ирина Кошкина. Без этого никак.
— Госпитализировать их просто для того, чтобы они подышали кислородом? — продолжает Леся. — Тогда куда? Выписать задыхающегося человека теоретически нельзя, а практически больница опорная по ковиду, это не терапия. Держать пациентов с отрицательными тестами они не смогут, потому что у этих пациентов уже нет ковида.
В другую больницу некуда, потому что весь кислород отдают под подводные для кислорода заведения. А если госпитализировать в ковидное заведение для того, чтобы подышать кислородом, то на какой срок? Мы не понимаем, о каких сейчас сроках идет речь. Это зависит от степени поражения легких. В больницу без кислорода их госпитализировать нет смысла.
Эта проблема на самом деле будет очень похожей на проблему людей, которые зависят от аппаратов искусственного дыхания. Когда люди просто всю жизнь лежат в реанимации, потому что не в состоянии купить ИВЛ для домашнего пользования. Концентраторы хотя бы дешевле, чем ИВЛ.
— Это является проблемой реабилитационного характера после ковида?
— Причем, возможно, пожизненной. Кто-то восстанавливается через 3-4 дня, кто-то — месяцами, а некоторые не восстановятся никогда.
— Есть ли сейчас такая же проблема с ИВЛ, как и с концентраторами?
— Если мы говорим о ИВЛ в контексте лечения ковида, то аппаратов закупили достаточное количество. Правда, далеко не все те, которые нужно, но достаточно. Но если говорим о ИВЛ для домашнего пользования, то в контексте ковида это невозможно.
О домашних аппаратах ИВЛ мы говорим тогда, когда речь идет о пациентах с системными заболеваниями или травмами, на долгосрочную перспективу. ИВЛ – это не реанимационное оборудование, а как кардиостимулятор остается на всю жизнь с пациентом. ИВЛ дома возможен, если есть еще врач, высокопоточный кислород и реанимационная бригада. Это как посадить самолет на Крещатик – теоретически можно, но это глупо.
— В какой момент вы вообще поняли, что пора помогать ковидным больным?
— Ну как государство сдалось, так и понятно стало. Дело в том, что мы совершенно случайно занимаемся паллиативом. До этого совершенно случайно ввязались во взрослую онкологию, из которой вырос паллиатив. Еще до этого совершенно случайно ввязались в проблему переселенцев, из нее отдельным пунктом выросла медицина, далее появилась онкология, из которой вылез паллиатив. Все — как в стихотворении о «доме, который построил Джек». Но вообще все началось с Майдана.
Знаете, что такое вредный ребенок, за которым нужно постоянно присматривать? Когда он уронил чашку, нужно подмести занозы. Когда он грохнулся и разбил нос, нужно вытереть кровь. У нас государство вот примерно такое же. Никогда не знаешь, когда и что оно разобьет и с какой стороны покалечится. Но когда это происходит, то уже хорошо видно. Моментально. И так уже последние семь лет происходит.
– Но ведь вы не сразу начали закупать концентраторы, разве нет?
— Нет, почти сразу. У меня очень чувствительная пятая точка. Поэтому еще весной, когда запахло первыми ковидными неприятностями, все деньги, которые у нас были условно свободными, мы вложили в расходный материал, предполагая, что сейчас не будет ни масок, ни фильтров, ни канюль. Все, к чему можно было дотянуться, включая пульсоксиметры, оплатили. И на следующее утро обнаружили — то, что вчера стоило 10 гривен, сегодня стоит под тысячу.
Когда стало понятно, что наше прекрасное министерство даже не пытается чесаться и готовиться к осени, мы начали потихоньку наращивать парк кислородных концентраторов. Понимая, что все равно никуда не денемся, ведь люди знают о том, что у нас есть кислород не первый год, потому, что мы занимаемся паллиативом. И что когда придут пациенты и будут говорить, что они задыхаются, ответить им “нет” мы не сможем.
Мы, конечно, не купим столько кислорода, сколько нужно. Но это должно быть не нашей задачей, а государства.
— Пациенты обращаются только за кислородом или что-то еще ищут?
— Пациенты обращаются за всем одновременно. У меня был ящик клексана, который мне подарили для паллиативных пациентов девушки из итальянской диаспоры, но закончился. Покупать я не буду, потому что у меня нет рецепта. Сейчас и антибиотики стали исчезать. Я этим не занимаюсь, но знаю, что тяжелые антибиотики, в которых порой нуждаются паллиативные пациенты, сложнее доставать.
Я не могу заменить собой государство. Ира тоже не может. А Соля тем более, — Леся кивает в сторону спящей дочери. — Больше, как вы видите, здесь нет никого. Есть еще один мальчик, который помогает нам, но сейчас он с ковидом дома. Его подменяет другой, который уже переболел, решил помочь, чтобы мы совсем не упали с ног. Еще у нас есть бухгалтер, которую мы отправили на удаленную работу, потому что она астматик.
В паллиативной программе, правда, есть врач, медсестра, еще один врач и психолог, но они работают с пациентами, поэтому мы стараемся, чтобы они здесь не появлялись.
Мы можем только посоветовать пациентам, куда обратиться, чтобы решить задачу без нашей помощи. Например, когда человек в больнице и какой-то вопрос не решается, можно напомнить о горячей линии НСЗУ, можно написать жалобу в МИНЗДРАВ, можно посоветовать пойти к главврачу. Такие советы тоже иногда приходится раздавать.
— И работает?
— Я не знаю случаев, когда такой совет не сработал бы.
— А жалобы в НСЗУ?
– Жалобы в НСЗУ – это вообще единственное, что работает, – говорит Ирина Кошкина. – Потому что НСЗУ сейчас – это кошелек с деньгами. НСЗУ, служба, которая заинтересована в мониторинге адекватности затрат средств. Больница понимает, что если НСЗУ обнаружит что-то не то, могут быть проблемы с получением денег, на которые заведение получило контракт. Поэтому сейчас НСЗУ – единственная служба, куда можно написать жалобу и надеяться, что ее рассмотрят.
А вот МОЗ… Мы ждем ответа на запрос публичной информации от МИНЗДРАВА с 27 мая, хотя срок ответа – 5 дней, а если большой объем информации – 30 дней. Помните историю с костюмами, которые Минздрав закупил дороже в Китае, потому что отечественные дешевле, и они не имели соответствующего сертификата качества? Затем министр вышел на голубые экраны и рассказал, что он единственный, кто купил, сертифицированные СИЗ.
Мы тогда вообще-то были первыми, кто ввез биологическую защиту в Украину, и сильно возмутились по поводу этого заявления. Все это сделали позже. Поэтому мы всего лишь попросили МИНЗДРАВ в запросе показать их сертификаты и приложили свои документы к письму. Вот и ждем.
— Средства индивидуальной защиты или сертификаты?
— Сертификаты. О ситуации с обеспечением СИЗ я не знаю, но не видела, ни одного живого человека вне Минздрава. И я даже не уверена, что видели их в Минздраве. Потому что я совершенно не уверена, что они вообще существуют.
— А как в целом сейчас ситуация с обеспечением СИЗ в больницах?
– Я не знаю, честно, — продолжает Ирина. – Мы закончили с помощью больницам в начале июня. Помогали в марте, апреле, мае. В июне с крупным партнером реализовали большую программу. Это была целевая помощь бизнеса, который выделил два миллиона гривен восьми конкретным больницам. Мы закупили СИЗ и оборудование. А дальше Зеленский сказал, что он мастер спорта по борьбе с коронавирусом. Потом Степанов заявил, что карантин помог, что мы все преодолели. Ну, окей.
Ведь ГО, не говоря уже о простых гражданах, чуть более оперативная история, чем государство – чтобы потратить хотя бы 20 гривен из бюджета, нужна куча согласований, росписей, подписей, бумажек. Но когда 32 миллиарда гривен из коронавирусного фонда закатали в асфальт, а от нас снова хотели и СИЗ, и кислород, и еще что-то, мы перестали помогать больницам централизованно.
Мы посчитали, сколько кислородных концентраторов можно было бы купить на 32 миллиарда гривен – один миллион. И это по коммерческой цене. Поэтому людям мы помогаем, заведениям – нет. И, по моему мнению, мы более эффективно работаем для пациентов, которым не могут помочь врачи. Нас мало, но те, кто обращается, получают то, что просят.
Вот, например, Ляшко говорит, что они могут развернуть 80 тысяч коек, из которых 60 тысяч будет с кислородом. Зачем эти 20 тысяч коек без кислорода? Чтобы что? Но окей, будет 60 тысяч, хорошо. По состоянию на позапрошлую неделю в Украине было 18 600 коек с кислородом. Я почти на 100% уверена, что если больницам поступит запрос посчитать койки с кислородом, которые можно забрать под ковид, они насчитают еще.
Ведь есть еще реанимационные койки. Люди, которые попадают в реанимацию после аварий, инсультов, лежат и дышат кислородом. Эти кровати не заберешь никак под ковид, как ни крути.
— А почему вы не поставляете концентраторы в больницы?
– Ну, например, вы пользуетесь, дома фильтрами для воды, – включается Леся. — Одна вещь — вы наливаете водопроводную воду дома через фильтр, вода отстаивается и становится чистой. Но через какое-то время фильтр загрязняется и перестает либо вообще пропускать воду, либо пропускает грязь. В любом случае чистой воды у вас не будет. Так же и в кислородном концентраторе.
И вот смотрите, – Леся подходит к столу, где лежат как почти чистые белые, так и потемневшие от грязи фильтры кислородных концентраторов и показывает на один из чистейших. – Вот фильтр, которым пользовались мало и в чистом помещении. А вот, – она переводит палец на фильтр с посеревшими вкраплениями, — фильтр, которым пользовались чуть дольше.
Фильтр пропускает сквозь себя воздух, который есть в комнате до того, как он попадает в молекулярное сито и рассевается на составляющие, из которых собственно и берется кислород для пациента. Соответственно все вирусы, которые есть в комнате, гоняются через аппарат. Как вы думаете, надо фильтры эти менять, когда в больнице аппарат передают от одного пациента к другому? Конечно, что да. Но это мы с вами так думаем, а вот Степанов думает, что нет, и так сойдет.
Пользоваться в условиях больницы концентраторами нереально, потому что пациенты очень быстро меняются. Пациенту может быть достаточно 5-литрового аппарата, а через три часа ситуация изменится – и ему поставят 10-литровый, который сняли с другого пациента. Никто не будет менять фильтр. Это дорого и неудобно.
Один врач нам доказывал, что в инструкции к аппарату написано менять фильтр только раз в год. Да, но это бытовой прибор, который рассчитан на одного пациента, живущего в квартире. Тем более, мы не сразу понимаем, какие еще болезни имеет пациент, который попал в больницу с ковидом. А они дальше будут передаваться от пациента к пациенту, потому что будут оставаться в фильтре.
Именно поэтому в больницах должен быть разведен кислород. Более того, в идеале — еще и с кислородными станциями, которые этот кислород вырабатывают. А не превосходная система таскания и сливания кислорода в цистернах.
— Были ли хоть какие-нибудь изменения за период весеннего локдауна, когда система здравоохранения должна была бы подготовиться к большому количеству больных?
– Нет, ничего не было, – продолжает вместо Леси Ирина. – Но, например, в том проекте на восемь больниц, о которых я говорила, были заведения, которые понимали необходимость кислорода, просили закупить концентраторы.
Мы объясняли, что им нужны не аппараты, а кислородные станции. Необходимо строить, если их нет, и расширять, если они есть. Только одна больница с восьми из Ровно сказала, что им ничего не нужно от государства, только пусть оплатят разводку кислорода. Кислородная станция у них уже была. Им оплатили разводку для четырех отделений. Мы до сих пор в хороших отношениях с начмедом, который это выбивал, потому что сразу было понятно, что человек на своем месте.
Но есть еще одна проблема. У нас кислородные станции – это преимущественно цистерны, к которым приезжает машина и заправляет жидким кислородом. Мы — едва ли не последняя страна в мире, которая продолжает разделять медицинский и технический кислород. Технический кислород от медицинского отличается только тарой, в котором его транспортируют. В таре технического кислорода могут быть примеси масел, плюс те примеси типа азота, которые и так есть в воздухе, которым мы дышим.
В условиях ковида нереально обеспечить всех чистым медицинским кислородом, и постепенно страны начали отказываться от этого разделения. Потому что в текущей ситуации нужен кислород, точка. Медицинский кислород у нас производят только несколько компаний, потому что на это нужна сертификация, а технический – все кому не лень.
МИНЗДРАВ очень долго упиралось рогом и говорило, что нельзя закупать технический кислород, только медицинский. Но, тот, же Минздрав собирается закупать на больницы кислородные концентраторы, которые вырабатывают технический кислород. И министерство не видит никаких противоречий в своих действиях.
— Как-то пытались в Минздраве сотрудничать с вами?
— Кто? Минздрав? Ну, на самом деле обращались к нам, кто остался с команды Супрун, которых еще не выгнали. Они и сами знают, что делать и как правильно, но просто сверяют показатели барометров в попытке хотя бы как-то повлиять на ситуацию. Извините, но в сторону Минздрава цензурных слов нет, и не будет, – заканчивает Ирина и отворачивается к компьютеру.
– Скажите, как изменилась работа фонда с появлением пандемии? Стали ли люди помогать меньше? — спрашиваю у Леси.
— Люди помогают больше или меньше в зависимости от того, что они видят по телевизору и за окном. Больше всего люди помогают тогда, когда им страшно. Вот, например, к нам уже седьмой год приходит прекрасный дедушка Аскольд Георгиевич, которому может уже под 90 лет. Раньше ежемесячно он приносил по 100 гривен с пенсии, теперь по 200.
Нам помогают разные люди. Есть достаточно активное новолуние, как раз из тех, кто считает, что ковид – это всепланетная истерия, не имеющая никакой связи с реальностью.
— Почему они тогда помогают вам?
– Они не верят в ковид, но верят в нас. На самом деле я часто и не знаю тех, кто нам помогает. Трудно отследить, сколько нам поступает денежных переводов, а уж и тем более узнать что-то о каждом, кто их осуществляет. Наиболее трогательными являются переводы по три, семь гривен. Что могут, то и пересылают, как я понимаю.
— Но ведь вы знаете, сколько было денег, например, в прошлом году и сколько в этом. Изменились ли как-то эти суммы?
— Я вам не скажу, но Ира знает. Для меня деньги — это инструмент. Я думаю не суммами, а задачами. Вот, например, эта задача у нас получилась, а другая – нет. Какой-то сбор удается закрыть — молодцы. Какой-то не удается – что же. То, что фонд финансово растет, не в смысле сборов, а в смысле средств, которые тратит, это однозначно. Шесть лет назад, когда все начиналось с помощи переселенцам, мне казалось, что собрать 20 тысяч гривен на медицину – это практически нереальная задача.
А сейчас мы ведем нескольких пациентов, у которых только медикаменты стоят 250 тысяч гривен. Госпожа исполнительный директор, скажи цифрами! — обращается Леся к Ирине, и та протягивает бумажку, из цифр на которой понятно, что общая сумма пожертвований в 2020 году уже более чем на 10 миллионов гривен больше, по сравнению с 2019 годом. По данным аналитической системы Youcontrol, БФ «Свои» находится на 15 месте в рейтинге благотворителей по COVID-19.
— Нормально, вы так выросли.
— Да, но на нас это совершенно никак не сказалось. Нам как нечем было платить за коммуналку, так и нет. Зарплаты в фонде мизерные. Это реально большая проблема, потому что у нас в стране принято считать, что ты же волонтер, так и должно быть. А то, что волонтеру надо есть-пить, купить ребенку памперсы и себе заправить машину, чтобы куда-то доехать – это ничего не значит. За 2020 год пять с половиной миллионов ушло на больницы, лишь с марта по июнь месяц.
– Бизнес помогает фонду?
— Да, но не могу сказать, что очень часто. Мне нравится, когда бизнес помогает тем, чем умеет, не только деньгами. Например, «Новая почта», без которой мы просто сдурели бы с логистикой. Все наши отправления идут за их счет. Поэтому мы вполне смело, высылаем противопролежневые матрасы, концентраторы, функциональные кровати и прочие грузы и не паримся. Или частная клиника R+ делает бесплатную диагностику на КТ для наших пациентов. У них есть очереди, но мы договариваемся заранее.
— Были ли проекты, которые пришлось свернуть?
– Нельзя закрыть проект, пока существует проблема.
Онкологические пациенты на карантине: как лечить рак в ковидном беспорядке
— Что сейчас изменилось в работе с паллиативными пациентами?
— Их стало больше. Во-первых, потому что они потеряли возможность попасть в больницу, когда это необходимо. Плановые процедуры теперь не делаются. Во-вторых, они стали бояться обращаться в медучреждения, и их тоже можно понять. Для таких пациентов ковид — это почти приговор. Хотя у нас было несколько подопечных преклонного возраста, которые подхватили коронавирус и прекрасно справились с ним дома.
Изменилось также то, что теперь врач и медсестра домой к людям ходят в костюмах биозащиты, респираторах и вообще строят из себя инопланетян. Пациенты сначала пугались, но потом привыкли. Нам страшно принести к ним с собой то, чего приносить не стоит. Это, конечно, значительная финансовая нагрузка, но мы договорились, что на защите экономить не будем. Люди нам намного дороже, чем бабло.
— Повлияла ли на работу с паллиативом медреформа?
— Конечно, повлияла. И очень причем, хорошо. Но народ у нас хитрый и уже научился обходить все то, что определено медицинской реформой, увы. Я, например, сейчас «с восторгом» наблюдаю за одной из киевских больниц, которая законтрактовала с НСЗУ паллиативные услуги. Они оказывают помощь, но далеко не в тех объемах, которые задекларировали.
— Насколько я понимаю, это распространенная проблема? Ведь весной многие больницы, которые никогда паллиативные услуги не оказывали, законтрактовали их в НСЗУ, из-за чего реальные хосписы недополучили деньги.
— Да, поскольку на паллиатив давали деньги, больницы их брали. Но не на паллиатив, а просто на больницы. В отчеты для НСЗУ запихивали что угодно, например, что они выехали домой к лежащему пациенту взять какие-то анализы, и считали это как паллиатив. Это мобильная помощь, которая не имеет прямого отношения к паллиативу.
В Киеве мы знаем два хосписа, которые помогают онкобольным. Они честно подали те услуги и в тех количествах, которые они действительно могут оказать. Например, хоспис на Верховинной, который давно работает, законтрактовал услуги на 120 пациентов, сроком на 9 месяцев. А 11-я больница, которая никогда не занималась паллиативными пациентами, законтрактовалась на 700 пациентов. НСЗУ должна провести аудит, подозреваю, что по документам там все будет красиво, но без фактической работы.
– Чтобы понять ситуацию по факту, должны быть жалобы пациентов.
— Когда у человека дома паллиативный пациент, ему не до жалоб. А после того, как пациент умирает, родственникам еще больше не до того. Очень большое количество наших подопечных еще достаточно долгое время после того, как уходят их близкие, работают с психотерапевтом.
– Сталкивались ли вы уже с проблемой отмены плановых госпитализаций?
— Есть одна пациентка, которой везет, как утопленнику. У нее тяжелая форма сколиоза, и ей нужна операция на позвоночнике. Ей трудно дышать, у нее плохо работает сердце, но это плановая процедура, не ургентная. Мы пообещали, что оплатим операцию, которая стоит почти 200 тысяч гривен. Для обычной семьи это заоблачная цена, а там еще молодая женщина, ей трудно будет найти деньги. Люди лучше откликаются на маленького ребенка, чем на взрослого человека.
Пока мы пытались собрать деньги, она откладывала операцию. И в тот момент, как мы уже имели нужную сумму, плановые операции запретили. Договорились, что когда это все закончится, она позвонит – и мы все оплатим. Перезвонила летом, сказала что заболела. Пока мы ждали, когда она вылечится, пошла вторая волна ковида. Тот случай, когда начинаешь думать, что это просто тяжелая ситуация.
Я думаю, что таких людей еще будет какое-то количество, просто не понятно, какое. Мы же не занимаемся хрониками. Что касается паллиативных пациентов, то мы всегда найдем, где и какие процедуры можно сделать.
– Как вы думаете, как быстро нас настигнут последствия отмены плановых процедур?
— Здесь в глобальном масштабе довольно трудно что-то спрогнозировать. Последствия мы увидим позже. Сейчас можем только предполагать, что часть тех людей, проблемы которых могли бы решиться легче, будут решаться значительно труднее. Потому что они просто будут накапливаться, потому что что-то не сделали вовремя.
— А психологические последствия?
— Вы решили у нас остаться до утра? С этим у нас вообще плохо. Люди раздражены, причем независимо от того, с какой стороны от веры в ковид они стоят. Те, кто понимает, что может оказаться на больничной койке без кислорода или потерять своих близких людей, паникуют по этому поводу. Те, кто считает, что вирус не страшнее обычной простуды кричат, что их заставляют носить маски и ограничивают свободу передвижения.
Все вместе бьются в истерике, что у нас на носу большой экономический кризис. Когда истерика у одного человека, то есть еще надежда, что люди вокруг могут ее утешить. Но когда в истерике все общество – это очень страшно.
Если говорить о клинических проявлениях, то мы неоднократно сталкивались с тем, что люди, которые заболели ковидом и ощутили некоторый дискомфорт в начале болезни, получают весь спектр панических атак, с которыми не могут справиться.
Я знаю одну замечательную женщину, социальную работницу, помогавшую переселенцам в самом начале войны. В первый день болезни она почувствовала одышку, ей было трудно дышать. На следующий день ей привезли кислород, но ничего уже не помогало снять страх, что она задохнется. Ночи превратились в кошмар.
Она понимала, что ничего не случится, что есть аппарат, что можно вызвать «скорую помощь», что она в квартире не одна. Но тело живет своей жизнью и выдает всю психосоматику, на которую способно. Задыхается не потому, что легкие не работают, а из-за паники. И такой человек не один, просто об этом мало говорят.
– Так уже есть исследования, что 56% пациентов, переболевших ковид, жалуются на различные психологические трудности, тревожность, депрессию…
– …расстройства сна, да. Я не скажу в процентах, но знаю, что действительно значительная доля пациентов с этим сталкивается.
Но опять же, я не могу отслеживать их. Со многими из них у меня нет близкого контакта. Вот сегодня женщина написала, что ее папе нужен кислород, сбросила мне контакты, прислала справку из больницы. Человек приехал, забрал аппарат и уехал. Вернет или когда пациент умрет, или когда вылечится. Я не знаю, в каком психическом состоянии человек, и не узнаю, если родственники не захотят поговорить со мной об этом.
Иногда бывает, что хотят, и мы разговариваем часами. Те, кому страшно, звонят по ночам. Кто-то делится хорошими новостями, например, что папа сегодня первый раз поел простого супа. Это для меня как глоток свежего воздуха. Тогда я понимаю, что есть шанс куда-то выкарабкаться. Но о большинстве пациентов я ничего не знаю. И больше вам скажу — знать не хочу. Я просто не выдержу.
Только в вашем присутствии мы выдали четыре аппарата. И еще столько же до вас. Это просто один день. А теперь представьте, во что я превращусь, если буду в подробностях пропускать через себя каждого человека? Это просто бесконечный сумасшедший калейдоскоп. Когда люди справляются сами и не делятся со мной своими страхами, я им благодарна. Но если у них есть потребность поговорить со мной, я всегда отвечу.
Переживание смерти. Что происходит с психическим состоянием инфицированных лиц и здоровых людей во время пандемии
— Есть ли хоть маленький шанс минимизировать потери?
— Шансы есть всегда. Я не надеюсь на государство, не надеюсь на министра. Но я верю в людей. Не в себя, не в Иру. А в то, что в этой стране достаточное количество людей, которые в состоянии взбодриться, сгруппироваться, что-то сделать и как-то ситуацию разрулить. Мы вот разговариваем, а мне написал представитель одного из бизнеса, как лучше помочь в ситуации, когда дело дойдет до развертывания госпиталя во Дворце спорта.
— Думаете, что дело дойдет до оборудования госпиталя во Дворце спорта?
— Да, дойдет. И если его будет организовывать не министерство, то оно будет иметь все шансы стать эффективнее больницы.
— Можно ли что-то сделать сейчас, чтобы к такой ситуации не дошло?
— Нет, потому что у нас нет мест, куда класть людей. Не просто кроватей, а мест с оборудованием, с мотивированным персоналом. Мотивированных врачей в учреждениях не очень много, потому что государство сделало все, чтобы бросить их под паровоз и там оставить.
Помните 2014 год? Помните, как все работало, пока не вмешалось государство? Добровольцы, волонтеры, различные прекрасные инициативы, которые дали толчок развитию всего, что только возможно. Но как только за это взялось Министерство обороны, все превратилось, во что превратилось.
– Но как долго такие инициативы могут существовать без системной поддержки?
— На самом деле все очень просто – пока есть мотивация и люди втянуты, они понимают, для чего работают, и что будет делаться. Как только мотивация исчезает, и работа становится конвейером, надо начинать искать компромиссы.
Результат, как ни парадоксально, можно получить лишь тогда, когда выбираешь совсем не ту цель, к которой, в конце концов, хочешь прийти. Например, ты хочешь, чтобы пациентам не было больно, ставишь себе такую цель и ломишься к ней сквозь все двери. В конце концов, становишься одной из наиболее влиятельных пациентских организаций.
Или другой пример — ты хочешь попасть в реанимацию к своему ребенку, и, в конце концов, меняешь законодательство. Это вполне реальная история, которая началась с одной мамы. Когда находишь понятную цель и хочешь ее достичь, то можешь оказаться где угодно. Даже мир перевернуть.
Если я буду жить так, как живу сейчас, то, возможно, есть какой-то шанс, что мои дети не захотят уезжать из этой страны. А если я буду жить исключительно для себя и своей семьи… ну, наверное, тогда надо будет всех забирать и уезжать. О себе я забочусь ровно столько, насколько я забочусь о любом рабочем инструменте.
Если я не буду заливать в машину бензин, она не поедет. Если не поменяю летнюю резину на зиму – попаду в аварию. На самом деле последние семь лет у меня просто какое-то увлекательное соревнование с Вселенной, боженькой, обстоятельствами, не знаю с кем. Мне нескучно жить, во всех смыслах.
– Вы знаете, что «люди устали от войны». Кажется, от ковида люди устали еще быстрее.
— Это нормально. Война была где-то там, не здесь. Телевизор включил – и война есть, выключил – нет. А с ковидом так не получается, потому что пандемия везде. Выходишь на улицу – кто-то в маске, а кто-то — нет, но все равно без нее в магазин или аптеку не зайдешь. Школы то работают, то нет, дети то сидят дома, то не сидят. В поликлинику попасть сложнее, на плановые операции невозможно попасть, в отпуск не поедешь, малый бизнес закрывается, все меняется. Понятно, что это значительно быстрее достает, чем происходящее не просто у тебя дома.
— Значит ли это, что, по крайней мере, пандемия закончится быстрее?
— Да, рано или поздно против ковида появится вакцина или лечение, а вот что делать с войной, я не знаю вообще.
Конечно, вряд ли спасение от ковида нас ждет в течение этого года, но не думаю, что понадобятся десятилетия. Рассчитываю на следующий год. Разве это первая эпидемия на земном шаре? ВИЧ тоже когда-то считался приговором. Я хорошо помню, с какой скоростью инфицировались люди, преимущественно в портовых городах и там, где были проблемы с инъекционными наркотиками.
Но сейчас ВИЧ-инфицированные люди живут полноценной жизнью, принимая антиретровирусную терапию. А пройдет немного времени, и они не просто будут нормально жить, а от них еще и перестанут шарахаться те недалекие люди, которые шарахаются сейчас.
– Думали ли вы уже о том, что будете делать, если когда позвоните в больницу, а там скажут, что помощь не нужна?
— Будет классно. Калитка моего дома выходит в лес, я имею, страшно сказать, огород, кучу котов, собаку. Когда помощь будет не нужна, я буду сажать цветочки. У меня это получается, – Леся резко разворачивается в сторону двери. — Добрый вечер! Я вас поздравляю!
В комнату вошел высокий мужчина с кислородным концентратором в руке. Он привез аппарат из Чернигова – брал концентратор для отца, который начал дышать дополнительным кислородом при сатурации 83. Сейчас он вполне выздоровел. За маской не видно улыбки мужчины, но ее выказывают глаза. В другой руке он держит пакет с тортом.
— Так что, вы молодцы? — радостно спрашивает Леся.
— Да нет, это вы молодцы. Спасибо, — отвечает мужчина. Его отец, который больше чем две недели мог жить только с аппаратом, наконец, снова дышит самостоятельно.
Автор: Анастасия Иванцив
Источник: LB.ua
Перевод: BusinessForecast.by
При использовании любых материалов активная индексируемая гиперссылка на сайт BusinessForecast.by обязательна.